Генерал Рузский спокойно, «стиснув зубы», как он говорил, но страшно волнуясь в душе, положил перед государем ленту своего разговора.

Государь молча внимательно все прочел. Встал с кресла и отошел к окну вагона. Рузский тоже встал. Наступила минута ужасной тишины. Государь вернулся к столу, указал генералу на стул, приглашая опять сесть, и стал говорить спокойно о возможности отречения. Он опять вспомнил, что его убеждение твердо, что он рожден для несчастия, что он приносит несчастие России. Николай II сказал, что он ясно сознавал уже вчера вечером, что никакой манифест не поможет.

– Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, – сказал государь. – Но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт.

После этого государь стал задавать вопросы о подробностях разговора с Родзянко, стал обдумывать, как бы вслух, возможное решение. Рузский высказал еще свою надежду, что манифест все успокоит, и просил обождать совета и мнения генерала Алексеева, хотя и не скрыл, что, судя по словам генерала Лукомского, видимо, в Ставке склоняются к мнению о необходимости отречения. В это время подали срочно дошедшую телеграмму Алексеева, и Рузский, бледный, прочел вслух ее содержание.

– Что же вы думаете, Николай Владимирович? – спросил государь.

– Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения вашего величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать, – сказал Рузский. – Депеша циркулярная. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка.

Государь встал, внимательно и грустно взглянул на Рузского и сказал:

– Да, и мне надо подумать…

Отражение нападения воздушного противника.

Перед завтраком государь вышел из вагона и некоторое время гулял один на платформе. В два часа дня он потребовал Рузского к себе. В это время уже состоялся разговор генерала Клембовского с генералом Болдыревым и пришла телеграмма М. В. Алексеева, содержавшая ответы всех главнокомандующих, кроме Сахарова и адмирала Колчака.

Рузский, ввиду чрезвычайной важности момента, попросил у государя разрешения явиться к докладу вместе с генералом Даниловым и Саввичем. Николай Владимирович считает, что подробности этого доклада, очевидно, хорошо памятны этим обоим, единственным еще живым свидетелям трагической минуты.

Государь принял окончательное решение, когда ознакомился с текстами телеграмм всех главнокомандующих. Причем, еще перед завтраком, встретив Рузского на платформе, он высказал ему, что решил отречься. Государь взял блок с телеграфными бланками и написал несколько черновиков.

Было 3 часа дня. Государь дополнил текст одной телеграммы, согласовав с текстом другой, и передал листки Рузскому. Тот вышел из вагона в 3 часа 10 мин. дня, и тут же ему вручили телеграмму о предстоящем приезде Гучкова и Шульгина. Рузский вернулся в вагон и доложил ее. Государь тогда приказал телеграмму об отречении задержать до прибытия этих лиц, а последнюю телеграмму взял из рук генерала.

В 3 часа 45 мин. государь прислал и за другой телеграммой. Рузский пошел с нею в императорский поезд и, встретив государя на платформе, предложил ее оставить у него до прибытия Гучкова и Шульгина. Оценивая обстановку и видя глубокое волнение государя, генерал Рузский все еще не теряя надежды, что можно избежать отречения, надеялся теперь, что прибытие таких умных людей, как Гучков, – хотя и явный недоброжелатель государя, – и преданный династии Шульгин, даст возможность при личном разговоре убедить их в ненужности отречения и также уяснить для себя, наконец, что же произошло в Петрограде, уже от очевидцев и участников событий. Поэтому Рузский приказал, как только подойдет поезд с депутатами, доложить ему и просить обоих прибывших пройти ранее, чем к государю. Он хотел высказать свои сомнения в отношении правильности оценок обстановки Родзянко, на основании которых все главнокомандующие (командующие фронтами и армиями. – авт.) высказались за отречение государя в пользу сына, с которым он не хотел разлучаться. Разлука с сыном была для государя явственно тяжелее, чем сложение тяжкого бремени власти. Ответы главнокомандующих и последняя фраза телеграммы Алексеева «ожидаю повеления» вызвали в государе чувство горечи, которого он, несмотря на всю свою выдержку, не мог скрыть. Тут государь, видимо, почувствовал себя всеми покинутым, и у него не хватило духу обречь на подобные уже перенесенные им страдания своего единственного сына. К вечеру в уме государя созрела мысль отречься за себя и за сына.

Депутаты ожидались в 7 часов вечера, но прибыли только после 10 часов. В силу каких-то соображений, а может быть, просто для ускорения, государь приказал, как только придет их поезд, привести депутатов немедленно к нему. Генерала Рузского об этом приказании не уведомили, и он не видел Гучкова и Шульгина до того момента, когда вошел в вагон государя, где они уже находились в течение нескольких минут.

Между тем, в Ставке теряли терпение и ежеминутно требовали генерала Данилова к аппарату, передавая ему все более тревожные сведения из Петрограда, требуя доклада о решении, принятом государем. Они упрекали Данилова, что он не сообщает, отмалчивается, не держит Ставку в курсе дела. Видимо, в Ставке считали, что государь обязан подчиниться полученной в два часа телеграмме без размышления точно так, как считал Родзянко, что Его Величество должен был моментально ответить 26 февраля на его телеграмму манифестом. По мнению Ставки напрасно проходили часы, «столь дорогие для спасения России», а «бесхарактерный» государь не решался и «болезненный» Рузский «не находил энергии» достичь желательного результата.

Между тем М. В. Алексеев еще продолжал соблюдать «этикет». Он «испрашивал» повелений у государя, как у Верховного главнокомандующего. Так, генерал Корнилов и князь Львов были назначены, а генерал Иванов отозван в Могилев еще державной волей государя по докладу его начальника штаба генерала Алексеева.

Подробности того, что происходило в вагоне государя с прибытия Шульгина и Гучкова, уже известны, и Рузский на них в своих рассказах мало останавливается. Он отмечал только, что депутаты чувствовали себя очень неловко, были поражены спокойствием и выдержкой государя, а когда он объявил им о своем решении отречься и за сына, растерялись и попросили разрешения выйти в другое отделение вагона, чтобы посоветоваться. У государя к приезду депутатов был уже готов текст манифеста об отречении, и ровно в 24 часа он его подписал, пометив: 2 марта, 15 часов, т. е. тем часом, когда принято было им решение отречься. Перед этим он подписал и два указа Правительствующему Сенату: о назначении князя Львова и великого князя Николая Николаевича, которые помечены 2 марта, 14 часов.