Гучков и Шульгин тотчас же написали расписку о принятии 2 марта высочайшего манифеста. Царствование государя Николая Александровича кончилось.

По мнению Рузского, этим «для блага России, государь принес в жертву не только себя, но и всю свою семью. Уговорившие его на первый шаг его крестного пути не могли и не сумели сдержать своего обещания – жертва государя пропала даром. Из всех участников события один государь сознавал, что его отречение не только не спасет России, но будет началом ее гибели».

При этом «ни генерал Алексеев, ни генерал Рузский не поняли тогда, что они только пешки в игре политических партий. Силы сторон были неравные. С одной – была многомиллионная армия, предводимая осыпанными милостями государя генералами, а с другой – кучка ловких, убежденных и энергичных революционных агитаторов, опиравшихся на небоеспособные гарнизоны столицы. Ширмой этой кучке служил прогрессивный блок Государственной думы. Победила, несомненно, слабейшая сторона. Поддержи генерал Алексеев одним словом мнение генерала Рузского, вызови он Родзянку утром 2 марта к аппарату, и в два-три дня революция была бы кончена. Вместо этого он предпочел оказать давление на государя и увлек других главнокомандующих».

Рузский был убежден, что генерал Алексеев понял свою ошибку ровно через семь часов после подписания государем акта отречения, и уже в 7 часов утра 3 марта он разослал новую циркулярную телеграмму, в которой сознавал, что «на Родзянку левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление и в сообщениях Родзянко нет откровенности и искренности». Теперь Алексееву стали ясны и цели «господствующих над Председателем Государственной думы партий». Стало ясно и «отсутствие единодушия Государственной думы и влияние левых партий, усиленных Советами рабочих депутатов».

Он считал, что генерал Алексеев прозрел и увидел «грозную опасность расстройства боеспособности армии бороться с внешним врагом» и перспективу гибели России. Он понял, что «основные мотивы Родзянко не верны», и не желал быть поставленным перед «совершившимся фактом». Алексеев не желал капитулировать перед крайними левыми элементами и предлагал созыв совещания главнокомандующих для объявления воли армии правительству.

Что же случилось за эту несчастную ночь такого, что показало генералу Алексееву, что он совершил непоправимую ошибку, не поддержав своего государя, спрашивал себя автор, и сам старался ответить на этот вопрос.

«В пятом часу утра Родзянко и князь Львов вызвали к аппарату Рузского и объявили ему, что нельзя опубликовывать манифеста об отречении в пользу великого князя Михаила Александровича, пока они этого не разрешат сделать. Они считали, что государь опять поступил не по указке Родзянко, отрекшись и за сына, а для успокоения России царствование Михаила Александровича «абсолютно не приемлемо».

Рузский был удивлен, но согласился сделать возможное, т. е. приостановить распубликование и выразил сожаление, что Гучков и Шульгин не знали, что для России «абсолютно неприемлемо». Родзянко пытался объяснить это невиданным бунтом («а кто раньше видел», отметил, перечитывая ленту, Рузский). Этот бунт сделан гарнизоном, который сам Родзянко уже не считает солдатами, а «взятыми от сохи мужиками, которые кричат: «Земли и воли!», «Долой династию!», «Долой офицеров!» И с этой толпой Родзянко и князь Львов переговариваются и ей подчиняются, считая ее мнение за мнение всей России. И что для этой толпы «абсолютно неприемлемо», то «абсолютно неприемлемо» и для гордого Временного правительства, составленного из людей, «коим верит вся Россия».

Родзянко, однако, «вполне уверен», что если теперь и великий князь Михаил Александрович отречется, то все пойдет прекрасно. До окончания войны будет действовать Верховный совет и Временное правительство, несомненно, произойдет подъем патриотических чувств, все заработает в усиленном темпе, и победа может быть обеспечена.

Все эти слова показались Рузскому просто нелепыми, как это он отметил на ленте, перечитывая ее.

– Если бог захочет наказать, то прежде всего разум отнимет, – прибавил еще он.

Во время разговора Рузский испытывал то же чувство и нашел, что люди, взявшиеся возглавить революцию, были даже не осведомлены о настроении населения. Это видно из его пометки на ленте, где он написал: «Когда Петроград был в моем ведении, я знал настроение народа».

При таких обстоятельствах Рузский решил дать князю Львову и Родзянко, в их беспомощности, хоть практические указания, как и с кем сноситься далее, ибо сам с уходом императорского поезда уже становился опять в положение лишь главнокомандующего одного из фронтов.

Родзянко обещает все исполнить, но главное, беспокоится, как бы манифест не «прорвался в народ». В конце разговор принимает прямо анекдотичный оттенок: на вопрос Рузского, верно ли он понял намеченный порядок Верховного государственного правления, Родзянко поясняет: «Верховный совет, ответственное министерство, действие законодательных палат до решения вопроса о конституции в Учредительном собрании». Рузский спрашивает: «Кто во главе Верховного совета». Родзянко отвечает: «Я ошибся, не Верховный cовет, а Временный комитет Государственной думы под моим председательством». Рузский понял. Он заканчивает разговор сразу словами: «Хорошо, до свидания» и просьбой не забыть, что дальнейшие переговоры надо вести со Ставкой, а ему только сообщать о ходе дел.