Шрифт:
Войдя утром в предоставленный мне кабинет, я вновь понял, сколь долгий путь еще лежит передо мной. Я очутился в помещении примерно пять на семь метров, потолок в лучшем случае два пятьдесят. С сожалением вспомнил о рейхсканцелярии. Вот это были размеры – входящий тотчас же ощущал себя ничтожеством, цепенел перед властью, перед высокоразвитой культурой. Не перед роскошью – надо отметить, чванство я никогда в грош не ставил, – но когда ты принимал кого-то в рейхсканцелярии, то сразу было видно, что человек буквально физически ощущает величие немецкого рейха. Шпеер отлично справился с задачей: один только Большой зал для приемов чего стоил, там каждая люстра весила целую тонну, если б такая упала, человека под ней размазало бы в студень, в кашу, в кашеобразный студень из костей, крови и раздавленного мяса, может, еще волосы бы торчали. Я сам побаивался под эти люстры вставать. Конечно, я не подавал вида, я проходил под ними как ни в чем не бывало, все это дело привычки.
Но именно так и должно быть!
Нельзя же оборудовать себе рейхсканцелярию на многие миллионы, чтобы потом посетитель говорил про себя: “Ах, а я-то думал, что она больше!” Да человек вообще не должен ничего думать, а с ходу ощущать всем телом: он – ничто, немецкий народ – все! Народ-властитель! Тут аура должна исходить как от папы римского, но такого папы, который при малейшем неповиновении разит огнем и мечом, словно сам Господь Бог. Исполинские двери распахиваются, и появляется фюрер Германии, а иностранные гости пусть чувствуют себя как Одиссей перед Полифемом, только у этого Полифема два глаза! Такого не проведешь!
В обители фюрера – двери, а не кусок скалы, как у Полифема. А еще эскалаторы, так что чувствуешь себя как в кельнском “Кауфхофе”. Я кстати осматривал “Кауфхоф” сразу после ариизации. Чего у еврея Тица не отнимешь, так это умения обустраивать универмаги [35] . Но вот в чем разница: в универмаге посетитель должен думать, будто он король, но когда посетитель приходит в рейхсканцелярию, он знает: здесь надо склониться перед великим делом, по крайней мере, мысленно склониться. Я никогда не настаивал, чтобы посетители пресмыкались или ползали по полу.
35
Леонхард Тиц – основатель крупных немецких торговых домов. Национал-социалисты отобрали все дела у сыновей Тица, и их фирма была переименована в Westdeutsche Kaufhof. Отсюда произошла одна из крупнейших европейских сетей универмагов “Галерея Кауфхоф”.
Пол в предоставленном мне кабинете состоял из темно-серого матерчатого конгломерата, не ковер, а какая-то напольная обтяжка из свалявшегося потертого материала, явно непригодного для зимней формы немецкого солдата. Я многократно встречал подобное покрытие (очевидно, оно было в ходу), так что не стал делать вывод о неуважении к моей персоне. Все это было частью их убогого времени, но я поклялся, что в будущем у немецкого рабочего, у немецкой семьи будут другие полы.
И другие стены.
Стены здесь были тонкими как бумага, очевидно, по причине нехватки сырья. Я получил письменный стол, без сомнения подержанный, и был вынужден делить комнату со вторым столом, предназначенным, надо полагать, для моего секретаря. Глубоко вздохнув, я выглянул в окно. Оно выходило на автомобильную стоянку с разноцветными мусорными баками, поскольку мусор здесь тщательно сортировали, опять-таки по причине нехватки сырья. Я не хотел даже задумываться о том, содержимое какого бака пошло на изготовление моего жалкого напольного покрытия. Лишь беззвучно рассмеялся над горькой иронией судьбы. Если б этот народ в нужный момент немного поднапрягся, то сегодня мусорособирание было бы излишним ввиду наличия ресурсов всего Востока. Если б они поднапряглись тогда, то сейчас беззаботно кидали бы отходы любых видов в два бака, да даже в один. Я в недоумении покачал головой. Во дворе пробегали поодиночке крысы, чередуясь с группами курильщиков. Крысы, курильщики, крысы, курильщики, так и продолжалось. Я взглянул на мой скромный, прямо-таки жалкий письменный стол и на дешевую относительно белую стену за ним. Повесь туда что угодно, хоть бронзового имперского орла, лучше не станет. Надо радоваться, если стена не развалится под его весом. 400 квадратных метров занимало раньше мое бюро, а теперь фюрер великой Германии сидит в какой-то обувной коробке. Что случилось с миром?
И что случилось с моей секретаршей?
Я посмотрел на часы. Половина первого.
Я открыл дверь и выглянул. Не было никого, кроме дамы средних лет в костюме. Узрев меня, она рассмеялась:
– Ах, это вы! Уже репетируете? Мы все так ждем!
– Где моя секретарша?
Она остановилась, задумавшись.
– Это ж минимальная ставка, да? Тогда, наверное, она появится только во второй половине. Около двух, наверное.
– Ах так, – озадаченно сказал я. – И что же мне до этого делать?
– Не знаю. – Она с улыбкой отвернулась, чтобы пойти дальше. – Может, устроить маленький блицкриг?
– Это я запомню, – ледяным тоном сказал я.
– Правда? – Она опять остановилась и обернулась. – Супер! Рада, если пригодится вам в программе! Мы же все тут в одной фирме!
Я вернулся в кабинет и закрыл дверь. На обоих письменнных столах стояли пишущие машинки без валиков перед, очевидно, ошибочно установленными телевизионными аппаратами. Я мог бы продолжить образование по разделу радио– и телевещания, но не нашел коробочки управления. Досадно. В негодовании я схватился за телефон, но потом положил трубку. Я не знал, кого требовать на центральной станции, с кем меня надо соединять. С таким окружением нет никакой пользы от современной технической инфраструктуры. Я вздохнул, и в сердце робко закралось уныние. Но лишь на миг. Я отбросил соблазны слабости. Политик умеет извлечь лучшее из того, что есть. Или же из того, чего нет, как в данном случае. Стало быть, ничто не мешало мне уйти и понаблюдать пока за новым немецким народом.
Я вышел на улицу и огляделся. Напротив располагались зеленые насаждения – лиственные деревья уже оделись в яркие осенние цвета. Слева и справа тянулись ряды домов. В поле моего зрения попала сумасшедшая женщина, которая выгуливала собаку на поводке около насаждений и явно собиралась подобрать собачьи экскременты. Я задался вопросом, стерилизована ли уже эта особа, но потом решил, что она так или иначе вряд ли репрезентативна для всей Германии, и направился в другую сторону, налево.
На стене висел сигаретный автомат, где, очевидно, пополняли свои запасы курильщики, делившие автостоянку с крысами. Я миновал его и нескольких прохожих. Моя форма никого не беспокоила, видимо, потому, что многие здесь были в костюмах. Мне встретились два человека в посредственно сшитой форме вермахта, медсестра и два врача. Повсеместный маскарад был мне на руку. Я не так уж люблю внимание к себе с тех пор, как после освобождения из Ландсбергской тюрьмы в 1924 году сторонники стали буквально преследовать меня. Приходилось даже изобретать хитрые маневры, чтобы, например, устроить себе краткий отдых без присутствия фотографов. А сейчас, в данном удачном окружении, я был одновременно и самим собой, и инкогнито – идеальные предпосылки для изучения населения. Ведь многие люди в присутствии фюрера ведут себя не вполне естественно. Вечно я им говорю: “Не надо церемоний!” – но как раз простые люди и не слушаются. Помню, в мюнхенское время простые люди липли ко мне как сумасшедшие. Сейчас мне это было совершенно ни к чему. Я хотел видеть честного и неподдельного немца, берлинца.