Чтобы снять с души неприятный осадок и взбодрить себя, Бер­лянчик решил освежиться под душем. Но едва он коснулся ручки кра­на, как массивная никелированная ручка осталась у него в руке. Он с досадой надел халат и вышел в коридор.

— Это твой Жора ремонтировал, — не без торжества заметила Лиза. — Третий раз уже приходит, и опять ручка отвалилась. У тебя все такие в «Виртуозах Хаджибея»?

Это было в её манере. Обычно она не упускала случая подчерк­нуть все негативные стороны его деятельности из чисто воспитатель­ных целей: таким образом поддерживался баланс равновесия в семье.

— Хорошо, что ты предлагаешь?

— Поступить так, как это сделал бы любой нормальный бизнес­мен — выгнать его вон!

— Но, Лиза, я не бизнесмен…

— А кто?

— Капиталист-любитель.

Берлянчик понимал, что в сущности, она права. Жора был пре­красный специалист, но крал, где мог, и с тем же усердием халтурил. Однако уволить его Додику мешал рудимент той самой человечности, что досталась ему в наследство от самой «бесчеловечной» социалистичес­кой системы. Именно она породила универсальную терпимость ко всем человеческим порокам, кои официально отвергала. Берлянчик не желал расставаться с прелестным уголком шалопайства и расхлябанности в своей предпринимательской душе, полагая, что, изжив эти недостатки, человечество погибнет. В сердце бывшего фата с Дерибасовской всё восставало против этого.

— Конечно, — усмехнулась Лиза. — Удобная мораль. Можно лечь на операцию к урологу и снова приняться за девок!

Додик пылко возразил, что это наиболее гуманный из всех поро­ков и что вообще безнравственные люди лучше, чем порядочные — на их совести намного меньше слез и крови. Кто считался образцом всех воз­можных добродетелей третьего рейха? Гесс — первый комендант Освенцима! Честный, порядочный, безупречный семьянин… И ЧК создавали то­же не гуляки, а в общем-то порядочные люди.

Увлечённый этим спором, Берлянчик не заметил, как надел майку наизнанку. Это был скверный признак! Он тут же замолчал, оборвав по­лемику, и, войдя в спальню, сорвал с себя майку, чтобы убедиться в роковой ошибке. Никаких сомнений: наружу торчали фирменная бирка и оверлочная петля. Несмотря на материалистические взгляды, Додик бо­ялся коварства изнаночных сторон своих вещей. Его охватило тревож­ное предчувствие... И, действительно, когда Берлянчик приехал на ра­боту, его ждало неприятное известие: на магазин «Утята» нагрянула налоговая полиция, а у самой фирмы изъяли документы.

— Налетели, как бандиты! — рассказывала бледная завмаг. — Це­лых двенадцать человек. Из автобуса — и прямо в зал: хвать то, хвать это... Я ещё такого не видала! «Где ключи от склада?! — орут. — Отк­рывайте, или мы взломаем дверь!». Смотрите, у меня руки трясутся. Что делать?

— Галочка, думайте о Шварценеггере.

— Давид Семёнович!

— Я вполне серьёзно. Такие налёты — самое подходящее время для эротических грез. Секс тут же убивает страхи, и наступает то, о чём поёт Алла Пугачёва: «Дай счастья мне, а значит, дай покоя!».

— Но они нашли акциз по сигаретам!

Берлянчик сразу помрачнел. Речь шла о сделке трёхлетней дав­ности, за которую он в своё время уволил главного бухгалтера. С тех пор «Виртуозы Хаджибея» пережили с дюжину проверок, и все они, как по команде, «проглядели» сигареты. Это был фирменный приём налоговой полиции — оставлять недоимку на десерт. Со временем она обрастала фантастической пеней и превращала фирму в вечного заложника угрозы разорения, а её хозяина — в дойную корову. Характер проверки не ос­тавлял сомнений, что это заказная акция.

Поначалу Додик терялся в догадках, не зная, на кого грешить, но затем остановился на Димовиче. Только Димович, с его куриными моз­гами и зековской школой интриг, был способен на подобный шаг.

Из одесской тюрьмы Петя вышел с больными зубами, обширными связями в органах правопорядка и равновеликой потребностью в пакостях и благородных делах. Он мог оказать бесценную помощь пост­радавшему товарищу, а затем наслать на его фирму налоговую провер­ку, последствия которой сам же потом утрясал.

У Берлянчика Димович ходил в должниках. Додик протянул ему руку помощи в самый критический для того момент — после освобожде­ния Димовича из тюрьмы. Он это сделал в силу цеховой солидарности к Великому братству одесских гуляк: разыскал Пете жильё и взял в компаньоны «Бума», невзирая на решительные возражения Миши Газецкого. В благодарность за это Додик получил горячие изъявления в преданности и любви, а спустя три года — налёт налоговой полиции на магазин «Утята». Впрочем, к этой форме признательности Берлянчик отнёсся достаточно равнодушно. Он уже усвоил простую истину: человеческое сердце не терпит излишеств. Оно может быть благодарно только в пределах мелких подачек, но сверх этого услуги распаляют аппетиты и плодят врагов. Так что от коварства физических лиц он был надёжно защищён опытом своих седин. Сложнее было с ранимостью его гражданских чувств.

Новая эпоха возбудила в нём огромные иллюзии, и в Додике вдруг зазвенела глупая гражданская струна. Тот же магазин «Утята», поднятый им из руин, приносил ему моральных дивидендов больше, чем финансовых. Вид полунищих, обездоленных людей, толпившихся за дешё­вым фаршем и свежей тульчинской колбасой, наполнял его законной гор­достью за этот крохотный уголок цивилизации. Он был искренне благо­дарен монархистке за то, что её экстравагантная выходка с господи­ном Зелепукиным сподвигла его на необдуманный порыв, который оказал­ся блестящим кадровым решением: из полуспившейся спортсменки Галины Крот вышел отличный директор магазина. Но, захмелев от эйфории, он оторвался от реалий и стал требовать от государства примерно того же, что от женщин, — признательности за благородство помыслов и конкретные услуги. Естественно, что иезуитские методы налоговой по­лиции трудно было расценить как акт государственной любви, или срав­нить с подвигом нежных декабристок.