Здесь были все персонажи мировых мифологий, как национальные фантомы, так и общечеловеческие; литературные герои (я не без удовольствия выделил среди миниатюрок Шерлока Холмса со скрипкой наперевес и с трубкой в зубах); исторические личности и просто неожиданные фантазии, выражающие причудливую волю их создателя.

– Да-а, – только и смог выдохнуть я, созерцая такое богатство.

Я сделал шаг назад и оперся рукой о железный корпус тумбочки. С нее соскользнула накидка и я с удивлением идентифицировал премет, который я счел мебелью, как цветный кэнноновский копир.

По моим самым-самым приблизительным прикидкам стоимость этой бандуры составляла семьдесят – семьдесят пять тысяч баксов. В нашем Тарасове подобная техника мне на глаза еще не попадалась.

Рядом с ксероксом размещался цветной же принтер «Тектроникс» баксов этак за шестнадцать штук, навороченный барабанный сканер, на котором лежало пособие по голографической печати. Дополняла картину кое-какая мелочь из полиграфического оборудования.

– Это внучок, – с довольным видом пояснил дед, заметив мои выпученные от удивления глаза. – Опыт перенимает. А что вы хотите? Сейчас в нашем деле без техники никуда. Средства производства, так сказать. Себестоимость единицы продукции, конечно, высока, но ничего, со временем все обязательно окупится.

Марк Семенович широким жестом обвел рукой стены комнаты, демонстирируя мне свои скульптурки. Они были составлены настолько плотно, что я даже не мог разобрать расцветку обоев.

– А теперь вот, на старости лет я смог-таки позволить себе заняться любимым делом, – дрогнувшим голосом проговорил Гришевский. – Поверите ли, всю жизнь тянуло, но нельзя было тогда себе потакать.

– Это почему же? – удивленно поинтересовался я. – Что вам мешало? Времени не было?

– Руки берег, – откровенно признался Гришевский. – А сейчас кайфую в свое удовольствие.

Я окончательно убедился, что старик тут не при чем. Но положение обязывало, и я все же спросил старика, помнит ли он судью Гагарину.

Гришевский долго думал, загибал пальцы на обеих руках, подсчитывая свои судимости, и наконец, не без труда, припомнил.

– Ничем не выдающаяся баба, – пожал он плечами. – Зачем мне она?

По словам Гришевского, он не помнил ни одного знакомого по имени Марк, у которого могли бы быть счеты с Викторией Петровной.

На прощание я вежливо поблагодарил занятного старика за демонстрацию его деревянных скульптурок и отправился восвояси.

Все. Я прошел по всему маршруту, встретился во всеми Марками и теперь могу с чистой совестью вернуться домой и заняться изучением эпистолярного наследия неизвестного анонимщика.

Я был уверен, что Зацепин и Гришевский не являются вероятными авторами анонимных писем. Более того, я все больше склонялся к мысли, что Они вообще не имеют к этому делу никакого отношения.

И Приятель, после того, как я поделился с ним результатами своих визитов к двум Маркам, подтвердил сложившееся у меня мнение.

– Еще знать бы, где искать надо, – хмыкнул я, поглядывая на связку писем.

Ну, с богом!

Я осторожно развязал ленточку и принялся за первый конверт.

Прочитав каждое письмо, я пропускал его через сканер, вводя, таким образом, в память Приятеля, не только текст, но и его фактуру.

А собственно текст Приятель переведет в свою память в режиме «пристального чтения» – мой компьютер умеет разбирать любой почерк – и изображение письма превратится из текста как объекта в обыкновенный набранный текст.

С каждым новым листком я погружался все глубже и глубже в затягивающее как водоворот повествование. Пожалуй, автор дал бы сто очков вперед любому автору любовных романов. При условии, конечно, если его направить с криминальной стези на стезю литературную и подыскать ему хорошего литературного агента.

Боже мой, да мужчина ли все это писал! Такой шквал страстей и эмоций и не снился даже какой-нибудь хронической истеричке с многолетним стажем.

Страстный тон повествования не смягчался даже невероятным многословием автора.

Затертые до дыр штампы из старомодной попсы и американских кинофильмов предпоследнего разряда соседствовали со словесной жвачкой, которой обмениваются в разговорах между собой вышедшие из отроческого, но еще не вступившие в женский возраст девицы, не отягощенные напрасным бременем интеллекта.

Однако, я подавлял в себе естественные чувства читателя и постоянно одергивал себя, напоминая собственному вниманию, что у меня к данным бумагам интерес сугубо исследовательский.

Я заметил, кстати, что тон писем, действительно, стал меняться. Сначала они были переполнены самой жгучей ненавистью, на которую только может быть способен человек. Автор буквально кипел злобой и, упрекая Лиду за измену, крыл девушку самыми что ни на есть последними словами великого, могучего, правдивого и свободного. Русского языка, как вы понимаете, в его живом разговорном варианте.