– Наверное. Когда нунций закончит свою утреннюю молитву.

– Я оставляю вам фонарь. – Томас закрыл дверь, и я слышал, как он шел через двор. Мюлле заворчал, залаял и затих.

Стало тихо.

Очень тихо.

Сигварт сделал два глотка и скривился. Я сидел рядом и набирался мужества.

– Сегодня утром, когда мы собирались ехать… Ты знаешь, мы ездили на остров Лёвёйен… и хозяин сказал… сказал, что…

– О-о-о-о! – Широко открыв глаза, Сигварт схватился за низ живота, лихорадочно откинул перину, с моей помощью перелез через край топчана и на слабых ногах заковылял в хлев, судорожно сжимая распухший член. Я услышал громкое журчание, словно мочилась корова. Потом Сигварт тяжело вздохнул и громко рыгнул. Через несколько минут он вернулся, его морщинистое лицо выражало блаженство.

– Вот оно счастье! – сказал он и лег. Закрыл глаза.

Я молча крутил соломинку. Сигварт открыл один глаз.

– Ты что-то сказал про Лёвёйен…

– Нет, впрочем, да. Я хотел… Хозяин сказал, что он никогда в жизни не видел мою мать… – Я замолчал, не зная, как задать мой вопрос. – А потом я был сегодня в церкви в Бёрре, на кладбище и нашел…

Сигварт нашарил мою руку.

– Ты нашел крест! – сказал он, вцепившись в меня.

– Она умерла в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году, мне тогда было восемьлет, – прошептал я. – Почему я ничего не помню? – Я схватил обеими руками его руку. – Как это объяснить, Сигварт?

Он молчал, только смотрел на меня с выражением, которого я не мог понять, и бормотал что-то, чего я не мог разобрать, а потом осторожно отнял у меня свою руку. Сел с трудом и откинул перину.

– Мне надо… – проговорил он и снова вышел в хлев.

На этот раз процедура заняла у него больше времени, коровы тревожно задвигались, и некоторые последовали его примеру, так что едкий запах мочи проник даже в его маленькую каморку.

Наконец он снова лег, вытянулся в постели и взглянул в потолок:

– Да, она умерла в тысяча шестьсот восемьдесят девятом году. Это верно, Петтер. А хозяин приехал в усадьбу и принял обязанности смотрителя дорог и проводника в девяностом или даже в девяносто первом, я уже и не помню. Это верно, они никогда не встречались. – Он посмотрел на меня. – Да, это верно.

– Отчего она умерла?

Сигварт не ответил. Я решил, что он даже не слышал моего тихого вопроса, и уже хотел повторить, когда его взгляд вдруг стал твердым.

– Тебе не надо этого знать. Зачем тебе это, почему ты спрашиваешь? Уезжай завтра, забудь усадьбу Хорттен, забудь нас и живи себе с миром. Я ведь вижу, что тебе здесь плохо. Ты солгал своему профессору, когда сказал, что тебе тут хорошо. Зачем бередить старые раны?.. – Он тяжело перевернулся на бок, вытянулся и натянул перину до самого подбородка.

– Сигварт! Это была моя… я должен знать… – Я задохнулся. – В заповедях сказано “Почитай отца твоего и мать твою”… Я хочу следовать заповедям, но как… как мне почитать их, когда я ничего о них не знаю, почти ничего. Мне никто ничего не говорит… – Я замолчал, умоляюще глядя на него и боясь пошевелиться. Одна корова зачавкала во сне и повернулась, привалившись к деревянной перегородке между стойлами, перегородка затрещала. Где-то в ночи затрубил лось, другой издалека ответил ему. Я не сводил с Сигварта глаз. Ждал. Молчал. Только смотрел на него.

– Была зима, Петтер, – медленно проговорил он. – Сильный мороз. Самый сильный на нашей памяти, так говорили старики. Восточный ветер нес холод. Печи и очаги топили, как никогда. И в Хорттене тоже.

Никто не знает, как это началось. Ленсман считал, что пожар начался на сеновале, искры из трубы задуло на солому, и она вспыхнула. Сеновал, хлев, да и вообще большая часть усадьбы неожиданно оказались объяты огнем. Языки пламени лизали небо, загорелись даже деревья в лесу, да-да, даже у нас здесь, далеко от Хорттена, мы почувствовали жар и бросились туда, чтобы помочь. Вывели из конюшни лошадей. Тогда конюшня стояла не там, где сейчас. Но коровы… они мычали как бешеные, а мы не могли войти в хлев… не могли ничего поделать… Понимаешь, бухта и часть фьорда были покрыты льдом, достать воду было невозможно. Хозяйка усадьбы, Будель, выбежала из дома с двумя маленькими дочками. Но ее муж, Торд… он так и остался в доме, в огне. Хотел слишком много унести с собой, говорили люди, – бумаги, деньги, что-то еще, не знаю. Твоя мать… – Сигварт открыл глаза. – Твоя мать, Петтер, не успела выбежать. Ее каморка находилась между хлевом и сеновалом и…

Я не спускал с него глаз, с его губ. Следил, как они шевелятся, произнося слова. Наконец они перестали шевелиться. Он замолчал.

Я ждал, надеясь, что он продолжит рассказ, но он молчал.

– А что… что было со мной? Где?..

Сигварт глянул на меня со странным выражением лица, почти с удивлением, он смотрел на меня, словно хотел навсегда запомнить мое лицо, впивался глазами в каждую черту, потом изобразил гримасу, которую можно было принять за улыбку.

– Правда, где ты был в это время? Ты тоже выбежал из дома. Сумел выбежать. – Его глаза смотрели в темноту у меня за спиной. – Да, ты сумел выбежать. Мы знали, что тебе это удалось, потому что не обнаружили тебя в сгоревших руинах. Но каким образом тебе это удалось… это известно одному Богу. Мы тебя не нашли.