— Развесели меня, — сказал Эсперанс, — у меня сердце болит.

— Полно! Со всеми этими сокровищами, с этим вином!

— Я не пью, а столько сокровищ не служат ни к чему одинокому человеку.

— Нас двое; если ты хочешь, чтобы нас было трое, тебе стоит только сказать. Милый мой, я видел сегодня весь двор; есть женщины чудные, такие женщины, видишь, что станешь грезить наяву. На всех этих женщинах ты можешь жениться, если захочешь.

— На всех?

— Выбери. О, какие веселости! какие пиры! какие прогулки! Друг мой, у тебя удивительные лошади.

— В самом деле?

— Женщины обожают лошадей; покажи скорее твоих лошадей женщинам. С таким лицом, как твое, я не дал бы вздохнуть свободно ни одной; я хотел бы, чтобы куча их дралась каждый день у моей двери. Время от времени приглашай мужчин в честь вина, иллюминуй дом, давай балы, маскарады. Ах, боги! Если бы я был на твоем месте, Эсперанс, в моем доме было бы так весело, что завтра же прекрасная Габриэль оставила бы для меня французского короля.

Эсперанс встал, бледнея.

— Молчи, — сказал он мрачным голосом, — ты пьян.

Изумленный Понти выронил рюмку.

— Да, — сказал Эсперанс, — вы слишком много пили, Понти, это ваш недостаток; когда голова отуманена, говоришь вкось и вкривь. Неприлично королевскому гвардейцу говорить непочтительно о своем короле и об особах, дорогих ему. Здесь есть слуги, которые могут вас услышать.

— Это правда, — наивно пролепетал Понти, — но уверяю тебя, что я не пьян.

— Не показывай же виду, будто ты пьян.

— В доказательство, что я хладнокровен, я докончу эту бутылку.

— Нет, пожалуйста! Крильон мне сказал сегодня, чтобы я наблюдал за тобой и не давал тебе пить.

— Э, черт побери!..

— Послушай. Ты мне нужен. Будь рассудителен. Ты знаешь, что у нас есть тайна, ты знаешь, что эта тайна чуть не стоила мне жизни и была причиной смерти одного человека.

— А! — сказал Понти. — Ты говоришь о ла Раме. Он умер, велика беда!

— Все-таки за его душу мы отдадим отчет Богу.

— У него не было души.

— Будь серьезен. Осталась записка, ты знаешь, записка Анриэтты, единственное оружие, которое я сохранил против этой смертельной неприятельницы. Вот уже десять месяцев, как меня затрудняет эта записка. Я не хотел поручить ее тебе, пока ты был в походе, ты мог быть убит, ее нашли бы на твоем теле. Но теперь ты возьми ее, потому что, как только Анриэтта узнает, что я воротился, ее первым старанием будете украсть у меня ее письмо.

— Дай, — сказал Понти, — я не из тех, кого обкрадывают.

— Видишь, я спрятал ее в этот крошечный ящичек, плоский, как ладанка; его удобно носить и спрятать, и письмо остается там свежо, как будто написано вчера.

— Хорошенькая вещичка, которая при случае отразит удары шпаги, которые Анриэтта д’Антраг велит нам дать. Я их жду, и ящичек будет в безопасности на моей груди, клянусь тебе. Теперь я тебе напомню, что я сегодня вечером дежурный, и между тем как ты будешь сидеть в тепле перед этим веселым камином, вели отвезти меня в караульню.

— Охотно.

— О, но церемониально! в карете! Черт побери! я хочу ехать в карете в Лувр. Сделаем почин карете, принц, и, пожалуйста, с факелами.

— Хорошо, сделаем почин, — сказал Эсперанс, возвращенный к хорошему расположению духа этой сообщительной веселостью. — Хорошо, зажжем факелы.

— А завтра, монсеньор, мы сделаем программу празднеств.

— Хорошо, пусть будут празднества.

Через четверть часа Понти ехал в карете в Лувр среди большого стечения народа, который при виде этой новизны кричал, точно ехал король.

Эсперанс надел шубу и пошел ходить по аллеям при лунном сиянии.

В эту минуту носилки таинственно подвигались в тени в десяти шагах от дома Эсперанса.

В этих носилках, закрытых по причине холода, сидели две женщины, из которых одна, закутанная в меха, опиралась на руку другой. Они осматривали пустынную местность, в которую их привезли, когда человек высокого роста, стройный, со смелой поступью, поспешно прибежал на конец улицы и раскрыл занавеси носилок. Он сделал это так невежливо и так неосторожно, что обе женщины не могли удержаться от крика.