— Что с тобой? — спросил Эсперанс.

— Ничего… ничего… — сказал Понти прерывающимся голосом. — Спрячьте вашу записку, спрячьте ее скорее.

— Зачем? — спросил Эсперанс, приподнимаясь.

— Полковник Крильон меня прогоняет, — сказал Понти, вдруг зарыдав, как ребенок.

Эсперанс вскрикнул и сжал Понти дрожащими руками.

— Нет, дуралей! — вдруг сказал кавалер, отворив дверь ударом кулака. — Нет, я тебя не прогоняю. Оставайся… ты честный малый. Вот они теперь оба расплакались, дураки. Оставьте у себя ваши записочки, если это вам нравится. Как глупы эти мальчики! — И он убежал, стыдясь, что чувствует влажность на своих ресницах.

После того как Эсперанс заставил Понти рассказать все, оба друга долго обнимались.

— Да, я скоро выздоровею, — сказал Эсперанс, — во-первых, для того чтобы любить тебя, во-вторых, для того чтобы присутствовать при осаде.

— И чтобы отмстить женщинам! — сказал Понти.

На другой день Понти, находившийся в задумчивости и в странной озабоченности, спросил брата Робера, когда тот пришел навестить Эсперанса, нельзя ли переменить комнату в первом этаже на другую в нижнем жилье, так чтобы раненому, которому скоро позволят делать несколько шагов по саду, не приходилось бы спускаться с лестницы.

Брат Робер отвечал, что именно под этой комнатой в нижнем жилье есть спальная, не такая красивая и не с яростной коварностью, но эти господа найдут в ней то удобство, которое желают.

День был истрачен на перенесение Эсперанса в эту комнату. Вечером Эсперанс лег в постель, проведя несколько часов на кресле; это была первая милость его доктора. Он немножко устал. Ему нужен был покой, и ни могущественное очарование вечера, такого прекрасного и прохладного, ни привлекательность полдника, приготовленного Понти, не отвлекли его от сна.

— Ужинай один возле моей кровати, — сказал он своему товарищу, — и расскажи мне какую-нибудь хорошую историйку, во время которой я засну. Ну, садись же за стол и сделай честь монастырскому вину; ведь тебя не ранил ла Раме.

Понти приложил палец к губам.

— Молчите! — сказал он. — Теперь, когда мы в нижнем жилье, надо говорить тихо. Нет, я ужинать не стану, благодарю.

Эсперанс с удивлением посмотрел на него.

— Я даже у вас попрошу, — прибавил Понти, — позволения остаться у окна и, следовательно, отворить это окно.

— Я не понимаю, любезный Понти.

— После, после! — сказал гвардеец.

— У тебя со вчерашнего дня какие-то таинственные ухватки, которые меня удивляют! — вскричал Эсперанс, приподнимаясь. — Вчера вечером ты также смотрел из окна нашей прежней комнаты, вдруг я видел, как ты наклонился, стал примечать, потом вдруг погасил лампу и опять стал наблюдать.

— Это правда, — сказал с волнением Понти.

— А сегодня ты отказываешься ужинать, просишь отворить окно…

Понти взял лампу и спрятал ее в альков Эсперанса, так что комната сделалась темна, а свет все-таки оставался на случай.

— Ты опять принимаешься за свои проделки… Это что-нибудь да значит, Понти!

— Значит, — отвечал Понти. — Но некоторые вещи не касаются раненых, которым волнения могут быть вредны.

— Стало быть, это что-нибудь ужасное?

— Может статься и так.

— Так ты для этого просил брата Робера перевести нас в другую комнату, потому что предлог лестницы показался мне странен.

— Из первого этажа придется выше прыгать в сад, чем из нижнего жилья.

— Ах, боже мой! Прыгать в сад? Скорее расскажи мне, в чем дело!

— После.

— Ты видишь, что, оставляя меня в неведении, ты делаешь мне гораздо более вреда. Нетерпение — это лихорадка.

— Ну, извольте, месье Эсперанс.

— Прежде всего мы условимся: так как я называю тебя Понти, ты должен меня называть просто Эсперансом.

— Это было из уважения… Но, если вы хотите непременно, я стану рассказывать скорее.

— Что такое?

— Вот уже два дня каждый вечер какой-то мужчина пробирается в цветник.

— Какой мужчина?

— Если бы я это знал, я не чувствовал бы ни этой дрожи, ни этого недоумения.

— Надо предупредить братьев…

— Как бы не так! Чтоб я пропустил случай, нет! Нет!

— Какой случай?

— Человек этот появляется вон там, на конце маленькой стены. Вы знаете?

— Да. Я провел целый день у окна и любовался этим чудным садом.