— Ба, верблюд двугорбый!

Люди удивились: пьяный, что ли, он, этот каменщик. А моряк вовсе не обиделся, заулыбался, здравствуй, говорит, чудак-человек!

Конопатый, белобрысый каменщик в той же синей кепчонке с мышиным козыречком. Мода! Грудь расстегнута, те же, прежние, замашки — порисоваться, поставить себя выше других. Платон не считал Кольку другом, знал его, как ударника, мастера кладки, который неоднократно выходил победителем в соревновании. Вот и все.

— Крокодил ты мой, собачья твоя душа! — рычал Колька. — Вернулся и рыла не показываешь!

— Да ты где живешь-то?

— Здесь, на шестом… Уже больше года. — Он схватил матроса за рукав. — Прошу в мой клоповник!

В комнате на двоих было неуютно, грязно. Одна постель кое-как заправлена, другая — вовсе не убрана. На столе гора окурков. В углу ведро с отбросами.

«Неужели нельзя навести порядок?» — подумал Платон и вежливо намекнул хозяину, что его напарник, наверное, тоже не служил в армии.

— Белобилетник, как и я.

— Сразу видно. Помыть полы и то не можете.

— А зачем их мыть? — удивился Колька. — Мы не какие-нибудь господа в манишках. Пролетарии мы!

— Пролетариат, по-твоему, должен, как свинья, в грязи?..

— Да ну тебя, завел нуду! Видишь, один остался, напарник в отпуске. В общем, если ваше благородие не брезгает, пожалуйста! — Он смахнул окурки со стола на пол. Положил селедку, хлеб.

Колька радовался встрече: как же не выпить по такому случаю! Вместе электростанцию строили, жили в одном бараке. А бригадиром был Котыга, из полтавских галушников. Мужик вроде простой, но палец ему в рот не клади… Одним словом, есть о чем потолковать.

Сорвав зубами сургучную головку, Колька разлил водку в стаканы.

— Закусь не совсем, но ведь и гость так себе! Тут, как говорится, по барину и говядина.

— Ладно тебе.

— Что ладно? Кабы знал, что ты, бегемот, заявишься, пельмени сгоношил бы! Ей-богу! Друга иметь — себя не жалеть.

Платон отодвинул стакан, замотал головой:

— Не могу.

— Брось девкой прикидываться. А еще матрос!

— По-твоему, матросы — пьяницы?

— Об этом не говорю. Но матрос, он хоть и краснофлотцем называется, а без чарки ему нельзя. Потому на воде он… В сырости… Порожни стакан, говорю! Живо! И чтоб без всяких тентель-ментель. Не люблю я этого. Дают — бери, а вот когда отнимать станут — держи. — Колька поднял стакан. — За мои успехи! Не удивляйся, у меня, можно сказать, праздник: три нормы шуранул!.. Отгул дали. Отчего ж не выпить. Имею полное право. Что, скажешь, нет? А кто ж тогда имеет?.. Да не кобенься, пей!

— К девушке хотел зайти, неудобно.

— Постой, — насторожился Колька. — В третий барак? К Соловьихе? Так она вовсе не девушка.

— Ну и что ж.

— А ничего, — Колька допил оставшееся в стакане вино, встал. — К Гальке ходишь?!

— Тебе-то что.

— То есть как?.. Увижу еще раз, ноги переломаю! И вообще…

— Ты что, очумел? — хладнокровно отозвался моряк. — Ни с сего ни с того в бутылку лезешь.

Колька выпятил грудь:

— Кто тебя просил туда ходить?

— Ты лучше подумай, кто мне мог запретить.

— Я!.. Я запрещаю! — вспыхнул Колька. — Моя она!..

— И ребенок твой?

— А хотя бы и так. — Он откинул назад давно не стриженную лохматую голову. — Какое твое свинячье дело — чей ребенок. Люблю ее. Понимаешь, люблю!

Платон взялся за стакан:

— Вот теперь выпьем.

Колька уставился на гостя: непонятный какой-то. То отказывался, красную девку из себя корчил, а теперь сам… Чиркнул спичкой, прикурил:

— Ни к чему нам с тобой пить.

— А если я хочу… хочу все выяснить. Узнать наконец… — воспротивился гость.

Теперь, когда зашел разговор о Галине, когда этот хвастун Колька назвал ее своей, Платону стало небезразлично, даже больно. Неужели такая девушка связалась с этим белобилетником? Да нет же, все он выдумал. Платон встал:

— Спасибо, мне пора!

— Обожди, — схватил за полу бушлата Колька. — Надо уточнить. Ты что, жениться надумал?