— Ступайте сюды,— позвал их Чурила.

Мальчишки подошли к костру. Чурила открыл котомку, достал из нее два медовых пряника, протянул им:

— Ешьте.

Первые лучи солнца упали на реку, на противоположный берег Нерли. В кустах проверила свой голосок дневная пичуга, ей тотчас же отозвалась другая — чуть подальше.

За крутой излукой Нерли показались всадники. Парень обеспокоенно пригляделся к ним.

Чурила сказал:

— С к нязевымилюдьми мне непо пути.

Забросив за спину полегчавшую котомку, он стал торопливо подниматься в гору. Сзади послышались окрики. Чурила обернулся. Дружинники уже наехали на костер, склонившись с седел, что-то выспрашивали у перевозчика. Двое других, размахивая руками, скакали к Чуриле.

Монах побежал с горы. Да разве уйдешь на безлесье от сытых коней?!

Поигрывая плеточками, всадники подогнали его обратно к перевозу.

У костра на корточках сидел сотник с красными глазами и заячьей губой, над которой едва пробивался реденький пух. Он пошевеливал плетью в костре обгоревшие прутья и будто не глядел на монаха, но видел все. Не понравился Чуриле его незрячий взгляд.

— Чей будешь, чернец? Куда держишь путь?

Шепелявый, едва слышный голос разозлил Чурилу еще больше. Но, стараясь остаться во образе смирения, он ответил спокойно:

— Отпущенный я. Иду из Суждаля. А путь держу в Печерскую лавру.

Сотник приподнял заячью губу, ощерил усыпанный мелкими крысиными зубками рот. Дружинники загоготали.

— Чему смеетесь, окаянные? — крикнул монах.— Не беглый я. Ежели что, спросите у игумена.

Сотник встал, и Чурила увидел, что он низок ростом, кривоног и сутул, но еще увидел монах, какая у него крупная и сильная рука. Такие руки запросто гнут подковы.

— Берите этого и этого,— показал сотник черенком плети на перевозчика и Чурилу. Подумав, добавил:— Старца тож берите. Поглядим, кто такой...

Парень опал с лица, заметался, как петух на чужом дворе. Ивор пошел впереди всех спокойно.

Схваченных привели в Боголюбово. За частоколом на княжьем дворе согнанным из окрестных деревень мужикам выдавали из общей кучи оружие — кому меч, кому топор, кому копье.

Так Чурила оказался во Мстиславовой рати, которая на следующее утро двинулась через Владимир к Москве — навстречу Юрьевичам.

12

В ночь перед походом попритих, погрустнел Мстислав. Жил он раньше легко и просто, а нынче — бес, что ли, попутал? Или волхв гордыню накликал. Но открылось вдруг ему: белым пламенем горят купола Успения божьей матери, сам он, Мстислав,— верхом на коне в стальных оплечьях и переливающейся светлой кольчуге. На голове — золоченый шлем, на плечах — шелковое корзно. Вокруг — бояре, тиуны, конюшие, сокольничьи.

Что ему, Мстиславу, ростовский стол? Не за него бьются князья — бьются за Владимир. Кто сел во Владимире, тот и старший среди всех. Владимирский, а не ростовский, захиревший,— самый высокий стол... Ярополк молод, по молодости принял на себя непосильную ношу. Красе своей не нарадуется, любуется собой, не налюбуется. Шлет гонцов ко Мстиславу: «Поворотил от Москвы. Михалка болен, Всеволод неразумен. А я иду следом, вяжу отставших от Михалкова войска. Ступай, брате, поскорее Юрьевичам навстречу. Не ровен час, войдут они во Владимир».

Усмехнулся Мстислав, задержавшись у посветлевшего оконца. Хорошо ему во Владимире, в Андреевом тереме, обшитом натертыми воском дубовыми плахами, дышится легко. Не хочется возвращаться в Суздаль или еще дальше — в Ростов. Дико в Ростове, шатко. Здесь крепче стоишь на земле. По Клязьме пути-дороги легли во все концы необъятной Руси: хочешь — на север к новгородцам ступай, хочешь — на юг, к черниговцам, рязанцам и еще дальше, в Черную Куманию, к Сурожскому теплому морю. На запад — к ляхам и уграм открыты пути, на восток — к булгарам. А вокруг луга да леса, в лесах зверя видимо-невидимо... Нравится Мстиславу Владимир, все здесь ласкает его глаз, а ведь всего одну только ночь переспал. Ходил по горнице хозяином, степенно садился в княжеское кресло.

Еще с вечера позвал Мстислав Явориху, Ярополкову кормилицу, велел к утру нажарить лебедей, да чтобы под пряным соусом, да чтобы меду было в достатке.

Едва забрезжило, созвал бояр; обнесли слуги столы рыбными пирогами, жареной дичью с большим количеством чеснока, в конце трапезы подали похлебку. Мстислав сидел на торце, подбоченясь, ухмылялся, разглядывал красные от вина и подобострастного усердия лица гостей. Явориха была тут же, присматривала за слугами, следила, чтобы за столами не скучали, подавала знак наливать меды и вина. А когда огрузли бояре, когда стали хвастаться и говорить непотребное, тихонько вышла из сеней, но дверь не притворила: нет-нет да и посмотрит — все ли как надо, не обижают ли молодого князя.

Отяжелев от выпитого,- неловко вскарабкался Мстислав на коня. С двух сторон поддерживали его заботливые отроки: один ногу подымал, вставлял в стремя, другой в зад упирался плечом. Утвердившись в седле, князь оттолкнул их; гордо вздернув плечо, оглядел сквозь пьяный прищур затопившее площадь войско. Народу было много, да не шибко грозная сила. Впереди стояли дружинники в добротных кольчугах и шлемах, в яловых сапогах, с мечами, сулицами, луками и стрелами — ловкие рубаки, меткие стрелки, храбрые вои. Но за их реденькими рядами виднелись с высоты Мстиславова коня наспех собранные мужики — в лаптях, в драных сермягах, с дубьем да самодельными рогатинами. Им ли сокрушить Михалкову крепкую рать?!