Поежился Мстислав, но хмель бодрил и успокаивал — не беда, что у Михалки рать. Вспомнил предсказание волхва, выпрямился в седле: смелый там найдет, где робкий потеряет. Еще утром в гриднице объявил он боярам: Ярополка не ждать, выйти в поле и до прихода брата обратить Юрьевичей в бегство. А там Мстислав исполнит задуманное. Ярополку выделит Переяславль Залесский. Ни Суздаля, ни Ростова ему не отдаст — на севере править будет единой, властной рукой.

За спиной, у красного крыльца, загремели барабаны, засопели дудки. Показался стяг лазоревого киндяка с изображением спасителя и херувимов. Вмаленьком копейце жарко горело солнце. Стяг покачнулся, выплыл на площадь перед собором, и все войско, вытянувшись, двинулось к Золотым воротам, где на частоколе, обрамляющем вал, уже висели шумливые стаи ребятишек.

Провожали Мстиславово воинство старики, калеки да бабы. Бабы причитали, бросались в походный порядок, висли на шеях у мужиков. Мужики воровато поглядывали по сторонам, прикидывали, в какой бы свернуть переулок. Но Мстиславовы дружинники, зоркие бородатые дядьки, неусыпно стерегли их. Ехали они верхами по бокам и сзади воинства, позванивали уздечками: не. удрать мужикам, связала их с князем поневольщина до самого смертного часа.

Загребая густую пыль потрескавшимися чеботами, Чурила переговаривался с соседом, могучим мужиком с раскосыми половецкими глазами:

— Тяжело ждать, как ничего не видать.

— Вольно черту в своем болоте, а боярину над своим холопом,— откликался мужик.— А ты, чернец, как сюды угодил?

— Не всем чернецам в игумнах быть,— усмехался Чурила.— Поймали княжие люди, приволокли в Боголюбово. А путь я держал в Печерскую лавру — прошлое забывать, грехи великие замаливать. Вот как. Чурилой меня зовут.

— А меня Мокеем. Кузнец я.

— То-то и черный...

— Корова черна, да молоко у ней бело.

Приглянулся Чуриле могучий и простоватый Мокей:лишнего слова не скажет, а скажет — весь на виду. «От чистого сердца очи чисто зрят»,— подумал чернец и пристал к кузнецу. Еще ночью перед походом развели они свой костерок, чтобы отбиться от докучливых комаров. Чурила не сразу доверился новому знакомцу, а Мокей и не думал таиться: сперва обругал старосту, потом пьяницу-попа, потом княжьего тиуна и под конец самого боярина Захарию.

— Забрали от кузни, от живого огня,— ворчал он.

Чурила подогревал кузнеца:

— Покорному дитяти все кстати.

Кузнец сердился:

— Я ему влеплю в бороду репей.

— Кому же это?

— Боярину нашему, кому же еще?

Тут уж на что Чурила не трусливого десятка, но и он с опаской поглядел по сторонам: не подслушивает ли кто к узнецовубунтарскую речь? Ведь ежели донесут послухи — и его с Мокеем вместе сунут в поруб.

А забавляло играть с огнем. Иногда дух захватывало у Чурилы от бешеного взгляда Мокея. Зрачки круглые, дикие; верно говорят: резвого жеребца волк не берет. И кузнецовы угрозы не были пустыми словами...

В пешем строю, толкаясь и наступая друг другу на лапти, вышли за ворота. Отсюда, с пригорка, видно было: передовой отряд с Мстиславом взбирался, резвя коней, на холм за Гончарной слободой. Дружинники зло покрикивали на разморенных мужиков:

— Шевелись, деревенщина! По сторонам не гляди — все равно от свово хвоста не уйдешь.

Наставляли:

— Как сойдемся с ворогом, орите, мужики, пуще.

— Горло-то свое, не князево,— отвечали мужики.

Иные даже говорили так:

— Вы — не наши, вы — пришлые. Вот и орите. Юрьевичи нам не вороги.

Пыль клубилась над дорогой. Повисев, в воздухе, опадала на зеленя. Мужики кашляли, отплевываясь, вытирали ладонями вспотевшие лица, размазывали по щекам липкую грязь. Солнце выкатилось на самую макушку неба и, казалось, потрескивало там, как большая куча зажженного хвороста.

— Отдохнуть бы,— слышались голоса,— водицы испить...

— Пошевеливайся, мужики. Иди шибче! — торопили дружинники. Но и их помаленьку размаривал полуденный зной. Крики становились тише и реже, а скоро и совсем смолкли. Слышно было только, как хлопают сотни обутых в лапти и босых ног, как всхрапывают кони да позвякивает снаряженье. Тяжелые кольчуги стянули распаренные в сугреве тела; рогатины и топоры натрудили обмякшие плечи.

Притих и Мстислав; выветрилось из головы коварное фряжское вино, осталась непроходящая боль в затылке да липкая горечь во рту. Налилось дурной кровью тело, обвисли руки, грязный пот, сбегая из-под украшенного золотой насечкой шлема, прочертил на лице глубокие борозды. Сколько уж его рать в пути, а Михалкова войска все не видать. Не разминулись ли, не стоит ли оно у Золотых ворот, не спешат ли каменщиковы жены пошире да погостеприимнее распахнуть дубовые, золоченой медью окованные створы?..

Впереди, у березовой рощицы, показались всадники. Мстислав придержал коня.

— Эй, кто такие будете? — окликнул их сотник.

— Боярина Захарии люди.

Сидя на брюхатой коротконогой кобыле и подслеповато вглядываясь в приближающихся воинов, Захария облегченно выдохнул:

— То мой меченоша Склир.

Один из всадников, с русой вьющейся бородкой на темном от загара лице, в легкой кольчуге с короткими рукавами и шишкастом шлеме, приблизился к Мстиславу:

— Рубились мы с ворогом, князь... Идет на нас Михалка великой силой, а Всеволод Юрьевич впереди с небольшим отрядом. Смекаю я, встанут они своих дожидаться не иначе, как на Кужляке...