Словоохотливый Мыларчик не унимался. Он достал сумку и показал письма. Шаев рассматривал увесистые, пузатые конверты, заклеенные мякишем хлеба.

— Товарищ комиссар, старшина говорит: полагается десять писем в месяц отсылать. Верно это, а?

— Как-нибудь отошлем, — улыбался Шаев.

Он задерживался с красноармейцами, рассказывал им о событиях в Японии, Маньчжурии, о том, что делается в нашей стране. Потом шел дальше.

«Тайга отступает», — думал помполит, выбравшись на расчищенную площадку. На этом месте еще недавно шумели престарелые березы и ели, гуляли свободно лесные звери, а теперь под натиском красноармейцев все отступило вглубь. Поблизости обредела тайга. Было видно, как сквозь одинокие стволы деревьев поднимались срубы казарм и служебных помещений гарнизона.

Был полдень, когда Шаев возвратился обратно в палатку. На одном из объектов он встретил командира взвода Светаева, назначенного редактором многотиражки. С ним помполит хорошо познакомился в долгие дни плавания на пароходе. И с первых дней встречи между ними установились хорошие, скрепленные обоюдным пониманием служебные отношения.

Сейчас они шли и разговаривали о темпах строительства, о выполнении заданий лучшими бригадами, о необходимости осветить опыт передовиков стройки на страницах газеты и шире показать социалистическое соревнование.

— Организую Доску почета, — сказал Светаев.

— Неплохо, — согласился Шаев. — Важно показать опыт передовиков. Возьми бригаду Шехмана или отделение Сигакова. У Шехмана образцовый порядок на объекте, у Сигакова хороша организация труда. Все учтено, ни минуты простоя. Спросил я, как он работает. «Рационализируем, говорит, товарищ комиссар, по очереди, то я, то бойцы». Молодчина! — и, словно вспомнив, неожиданно спросил: — Как разместился в сезонке? — и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Штаб в палатке, политчасть тоже. Только редакции да санчасти помещения-«гиганты» выстроили…

— Неплохо, товарищ комиссар, — смеясь, ответил редактор. — Только тесовая шкура моего «гиганта» сохнет от печки, образуются трещины в стенах и потолке, и оттуда сыпятся опилки. Весь шрифт ими забит, но все же во времянке много лучше, чем в палатке: краска не застывает.

— То-то газета разборчивее стала. Читаешь и не приходится догадываться, что напечатано. А на здание ты не обижайся. Свои строители, жаловаться некому. У тебя еще терпимо, вот врач Гаврилов душу Шафрановича проклял. Да, видно, душа-то у него в толстой оболочке, не прошибешь. — Он взглянул прищуренными глазами на Светаева и продолжал уже совсем о другом: — Пройдем-ка на плац, там занимаются курсанты.

Каждый день в послеобеденные часы учебные подразделения и рота связи занимались боевой подготовкой. На наскоро сделанном небольшом плацу проходили строевые занятия. Роты и взводы то расчленялись, то соединялись в один движущийся квадрат.

— Раз, два, три… Нале-ево! Напра-аво! — доносились оттуда слова команды.

Ряды, колонны поворачивались и шли в указанном направлении.

Помполит и редактор вышли на плац в тот момент, когда учебные подразделения кончали занятия и направлялись по палаткам. На плацу продолжали вышагивать только связисты. Занятия велись повзводно… Первым взводом командовал Аксанов, вторым — Ласточкин. Оба они еще год назад были курсантами-одногодичниками, с хорошей характеристикой окончили полковую команду, получили звание командиров и одним приказом были назначены в роту связи. С ними учился и Светаев. Только он получил назначение на политработу. Все трое были друзьями. Сблизила их курсантская учеба и жизнь.

— У связистов строевая выучка лучше.

— Рота-а смирно-о! — подал команду Аксанов. Он замещал командира роты.

Светаев восхищался звучностью голоса, четкостью и быстротой, с какой Аксанов подошел к помполиту и отрапортовал. «Какая выправка, — подумал он о друге, — на лице не дрогнул ни один мускул. Строевик».

Шаев поздоровался с красноармейцами и сказал, чтобы рота занималась в том же темпе и порядке. Занятия продолжались. Рота повзводно то расчленялась, то смыкалась: стройно шла развернутой шеренгой в несколько рядов, потом вытягивалась в колонну по два и по четыре, отрабатывая на ходу повороты.

Аксанов командовал с такой смелостью, тактом, словно от рождения был командиром. Это не ускользнуло от Шаева.

— Вот она, золотая молодежь, наша смена! — пошутил помполит. — Глядишь, и сердце радуется.

— Рано в старички записываетесь.

— Не в этом дело, Светаев, главное в другом. Мы, старые большевики, идем в ногу с вами. Отдаем вам свой накопленный опыт, учимся у вас новым знаниям. Это помогает созданию настоящей дружбы старого и молодого поколения командиров, которой еще не знала и не узнает ни одна армия. И если уж говорить, то в этом источник нашей силы и будущих побед. — Он смолк, а потом встрепенулся. — В пять часов заседание партбюро, замешкался я. — И Шаев торопливой походкой направился к штабу.

Светаев стоял еще несколько минут и смотрел, как маршировали красноармейцы. Но занятия у связистов кончились, и ротный запевала затянул:

Колонна, стройно покачиваясь, уходила с плаца, а сбоку шагали командиры взводов — Аксанов и Ласточкин. Светаеву было приятно в эту минуту оттого, что он видел, как ковались в друзьях профессии командиров. Помполит сказал про Аксанова: «Овладел». Он-то, Светаев, знает, каких трудов стоило приобрести Аксанову эти командирские навыки! Так думал Светаев, провожая глазами уходящую колонну и сам направляясь в палатку. Ему хотелось видеть здесь в тайге особых людей: мужественных, выносливых, стойких, правдивых. И, хотя эту оценку он не мог еще полностью дать Аксанову и Ласточкину, но видел, что характеры их становятся здесь, в гарнизоне, с каждым днем тверже. Стойкость он находил в каждом слове и действии Мартьянова и Шаева. Ему нравилось, что у них мечты и жизнь были нераздельны и действенны. И сам он, немного романтик, называл мечту союзницей своей жизни.