— Большой у тебя сегодня день. Понимаю. Сам пережил. Хотелось кому-нибудь-рассказать о самочувствии, пытался, а слов не находилось. Нужны были сильные слова, а у меня вырывались легкие, незначительные… А у тебя двойной праздник — прозрел.

То, что говорил сейчас Шаев, было близким и волнующим. В голосе его звучало что-то родное, теплое, задушевное, товарищеское.

Помполит прилег на траву.

— Это был самый счастливый день в моей жизни. Вот смотрю на тебя и все вспоминаю. Жизнь в тот день показалась мне большой и ясной. Она такова и в самом деле. С той поры много воды утекло, а день тот не забыл, помню.

Шаеву было неудобно и тяжело говорить лежа, и он снова сел, ближе пододвинувшись к Сигакову.

— Приняли меня в партию, получил билет и не знаю, куда его положить. Держу в руке, к груди прижму и не знаю, что сказать в ответ. А отряд наш в то время в наступление шел, дутовцев и каппелевцев на Урале громили. И мне хотелось вырваться вперед и совершить что-нибудь хорошее. И силы будто утроились. Скажи гору свернуть надо — свернул бы гору! В эту самую минуту получаю приказание командира, я в то время конным разведчиком служил. Был у меня друг Абдулла Валиев, тоже уралец, разведчик. Мы друг без друга — ни шагу. Идем в разведку. Выезжаем на опушку леса — перед нами деревушка. Кто в ней? Укрылись за деревьями и наблюдаем. Смотрим, взвилась пыль хвостом по дороге. Отряд конников идет. Свои или чужие? Держат направление на нас. Выделились десять конников и карьером понеслись по опушке. «Белые!» — крикнул Абдулла. Вскочили мы в седла, пришпорили лошадей, но было уже поздно…

Шаев запнулся. Над ними мелькнула ласточка, разрезая со свистом воздух.

— С такой быстротой скакать, наверняка бы ушли… — и продолжал: — Заметили. Раздался выстрел, другой. Кони наши в нитку вытянулись, а погоня наседает. Не уйдешь! Мне словно прожгло ногу, а Чайка подо мной рухнула на землю. «Попались, — подумал я, — не разведчики, а горе луковое. Только бы Валиеву уйти да успеть сообщить». Друг осадил свою лошадь и кричит: «Садись!». А я подняться не могу. Качаю ему головой и кричу: «Вдвоем не уйти. Торопись!» Валиев понял меня. Рванулся вперед и ушел. Я остался, а Валиев доскакал. Внезапный прорыв белых не удался. Они попали в ловушку, а меня спасли…

Так вот, товарищ Сигаков, надо знать, как жизнью пользоваться. Надо уметь рисковать ею и дорожить. Жизнь человеку один раз дается и нужно умеючи ее прожить, с пользой для себя и для других. Жить — родине служить…

Шаев замолчал. Он зажег спичку, чтобы прикурить папироску, язычок пламени, не колеблясь, ярко полыхнул. Было слышно, как в воздухе порхают бабочки, похлопывают своими яркими крыльями.

— Какая тишина! — заметил Шаев. Он встал и добавил: — В воздухе свежо, пойдем.

Кончался день, а Сигакову хотелось, чтобы он бесконечно продолжался.

— Теперь ты большевик, и мой совет тебе: будь сыном своего народа. Запомни, это — главное.

В августе приехали шефы — рабочие Урала. Это были ударники Тагилстроя — заслуженные люди, участники гражданской войны, боровшиеся против банд Дутова. Пытливым и придирчивым хозяйским глазом они всматривались в армейскую жизнь, просто и откровенно говорили о замеченных неполадках.

Приезду шефов особенно обрадовался Гейнаров.

— Земляки-и! Куликова-то я помню по девятнадцатому году, — потирая руки, говорил он. — Храбрый рубака был…

Мартьянов, настроенный не столь восторженно, как начальник штаба, слушая его, думал о том, чем бы занять шефов, чтобы сгладить их впечатление о гарнизоне, который все еще походил на огромный бивак, засыпанный щепой, заваленный бревнами, железом, бочками с цементом, стружкой. Лагерь — не лагерь, стройка — не стройка, а черт знает что.

Шаев, как и Гейнаров, сразу встряхнулся: вспомнились опаленные огнем годы гражданской войны, неизгладимые из памяти на всю жизнь.

— Товарищи, — прочувствованно говорил он шефам, — расскажите бойцам о тех грозных деньках, чтоб порохом и дымом от ваших слов запахло. Важно сейчас это. На границе бряцают оружием милитаристы…

Шефов распределили по подразделениям.

Парфен Николаевич Куликов выступал у связистов. В ожидании, когда соберутся все бойцы, он, сидя на лавочке возле казармы, мирно разговаривал с несколькими красноармейцами и Аксановым. Сбив на затылок кожаную кепку, Изредка поглаживая коротенькие с проседью усы, Куликов говорил с жаром, но неторопливо, немножко растягивая слова. На лице его были хорошо различимы синеватые мелкие крапинки, какие бывают у шахтеров.

Парфен Николаевич работал сменным мастером доменного цеха Нижне-Тагильского завода, куда возвратился прямо с Восточного фронта. Захваченный воспоминаниями, он говорил о делах лихих кавалеристов.

— А вместе с Блюхером были? — допытывался красноармеец с загоревшимися любопытством глазами.

— Воевал. Добровольцем ушел с завода. — Он расправил усы. — Попал в Первый Уральский полк, а им командовал Василь Константиныч — товарищ Блюхер…

Куликов лихо передернул кепку, снова расправил топорщившиеся усы.