Коммунисты разошлись поздно. Мезин еще задержал в палатке руководство полка, несколько командиров рот и политруков.

— Поняли? Вывод сделали, а? — спросил он строго и тут же продолжал свою мысль: — Стройку нельзя противопоставлять политической подготовке. Политика — второе солнце для наших людей. Надо уметь делать то и другое. Подумайте, как лучше и разумнее совместить эти две важнейшие ваши задачи. — Он передохнул, обвел всех острым, внимательным взглядом. — Я доложу свое мнение товарищу Блюхеру. Думаю, Реввоенсовет подскажет вам правильное решение…

Все молчали. Мартьянов, немножко успокоившийся во время доклада начальника политуправления Армии, вновь почувствовал, как около уха бьется противная жилка — верный признак напряженного состояния. Он слышал ее удары, как тиканье часов, и незаметно придавил висок рукой, чтобы заглушить их, но все равно слышал, как билась жилка. Мезин в упор посмотрел на Мартьянова и словно догадываясь об его душевном состоянии, заговорил мягче:

— Я знаю ваши трудности, но о них ли говорить сегодня? С ними надо бороться, а не расслаблять волю разговорами. Освоились с обстановкой вы неплохо, занялись по-серьезному строительством, но, — он повысил голос, — больше напряжения во всем. Еще раз темпы, темпы! Помните, в каком окружении живем. Вот все, что я хотел сказать. Не смею задерживать более командиров и политруков. До свидания, товарищи!

Вскоре после посещения Мезиным гарнизона Мартьянов получил указания из Армии проводить занятия «по минимуму», по «свернутому плану» с тем, чтобы выдержать первоначальные сроки строительства, а потом уже пройти программу «максимум» по боевой и политической подготовке и выравнять специальные и стрелковые подразделения по всем показателям учебы..

Он строго придерживался этих указаний. Красноармейцы днем работали на объектах, а вечером занимались учебой при слабом освещении фонарей «летучая мышь».

Газеты появлялись в гарнизоне по-прежнему с опозданием на месяц. Читались они до тех пор, пока печать их не стиралась совсем, а страницы не расползались по сгибам на четвертушки. В дальних углах палаток было темно. Красноармейцы садились вокруг «окопки» и читали при свете горящих дров. Тут же, около печки, по выходным дням бойцы поочередно брились затупившимися бритвами.

Перед сном в полотняном городе звенела гармошка, переходя от одного игрока к другому. И удивительно, одна и та же же гармошка играла по-разному: то с подвыванием и подергиванием вытягивала «Страданье», то веселую сибирскую «Подгорную», то комкала переборы с протяжными напевами в «Саратовской», то, наконец, дрожала горячо и страстно в «Цыганочке».

Мартьянов почти все время находился вместе с Гейнаровым. Они сошлись без лишних слов о дружбе, никогда не говорили о ней, хотя чувствовали обоюдную привязанность друг к другу. Часто бывало так: оба, молча работали в штабной палатке, каждый занятый своим делом, просиживали часами, не перекинувшись словом, но в минуты отдыха или ночью непринужденно текли споры, и не тосковал раскрытый портсигар на столе около лампы. Их сближала десятилетняя совместная служба и та разница в характерах, какая бывает часто у людей, дополняющих друг друга.

Мартьянов, чуть мечтательный, резкий, кипучий, всегда сдерживался слегка флегматичным, суховато-официальным Гейнаровым.

Мартьянов был вечно занят делом, ему не хватало времени. Гейнаров, расчетливый в своих действиях человек, делал только то, что долго вынашивал и ясно представлял. Он почти не ошибался. Если молчал, значит, был занят какими-то мыслями; работая, он не слышал, что делается вокруг. Зато Мартьянов, что бы он ни делал, всегда все слышал, чувствовал и видел на «винтовочный выстрел».

Это противоречие в характерах командиров не портило их дружбы, а только дополняло ее и усиливало.

Иногда Мартьянов спрашивал:

— Михаил Павлыч, где твой дом?

— Дом? Там, где твой полк.

— А мой — где твой штаб…

Шли дни. Жизнь в тайге установила свои порядки. Мартьянов просыпался до подъема красноармейцев. Он выходил из палатки а умывался снегом. Лицо и руки сначала обжигало холодом, но потом по всему телу расходилось тепло. Появлялся Гейнаров с накинутой на плечи шинелью, говорил:

— Холодновато сегодня.

— А ты попробуй-ка, понимаешь. За-а-калочка!

Мартьянов, набрав горсть снега, бросал в Гейнарова. Тот скидывал шинель и, оставшись в трикотажной сиреневой рубашке, вздрагивая, умывался снегом.

— Сутулишься ты, — замечал Мартьянов и шутил: — Не отдать ли в приказе, чтобы с шомполом за спиной ходил?

— Штаб сутулит, — отвечал Гейнаров, обтираясь махровым полотенцем, — переводи на строевую службу…

Мартьянов весело продолжал: