Шрифт:
Отдыхающие продолжали толпиться безмолвной кучкой, не торопясь трогаться с места.
– Это приказ, – белозубо улыбнулся араб. – Или вы хотите более весомых аргументов? Ахмед.
Широкоплечий приземистый солдат, больше смахивающий на негра, чем на араба, вскинул вверх автомат и ударил длинной очередью в безоблачное небо под истошный женский визг.
Не успели горячие звонкие гильзы завершить пляску, как мощенная цветной плиткой площадка перед отелем опустела…
– Быстрее, быстрее…
Зиновий Самуэльевич почти толкал свою супругу, дородную Розу Ефимовну, перед собой. Получалось плохо: страдающая диабетом, астмой, артритом и еще добрым десятком хворей, дебелая матрона просто не могла перемещаться в темпе, задаваемом сухоньким мужем, в свои семьдесят с изрядным хвостиком лет сохранившим поистине юношескую подвижность. Да и выстроенный для удобства инвалидов-колясочников наклонный пандус, по которому карабкались к своему номеру старики, не способствовал этому. Лучше, конечно, чем по лестнице, но… Пожилая женщина пыхтела, стонала, обливалась потом, жаловалась на злодейку-судьбу и изверга-мужа, но скорость перемещения от этого практически не менялась.
– Розочка! – не выдержал наконец господин Орлович. – Не заставляй меня тащить тебя за шкирку. Поторопись, умоляю тебя!
– Неужели ты думаешь, Зяма, – простонала госпожа Орлович, утирая пот со лба кружевным платочком размером с доброе полотенце, – что нас с тобой не подождут? Эти милые молодые люди проделали бог знает какой путь, чтобы забрать нас из этого ада – почему бы им не подождать двух бедных больных стариков пять минут…
– Ты с ума сошла, Розочка!
Зиновий Самуэльевич безмерно любил жену, с которой прожил душа в душу без малого полсотни лет, и поэтому старался гнать от себя мысли, что ее милые чудачества, которых с возрастом становилось все больше и больше, не что иное, как признаки приближающегося маразма. Кому как не ему – профессору судебной психиатрии в престижном московском университете – было лучше знать его вкрадчиво-пугающую поступь. Поэтому он, как всегда, попытался объяснить все подруге жизни.
– Это же нацисты, Розочка! Настоящие нацисты! Они в лучшем случае засунут нас в концентрационный лагерь, а скорее всего…
Он оборвал себя на полуслове, едва не сболтнув лишнего. Но перед глазами так живо стояли те, давнишние, в черной форме, навсегда впечатавшиеся в память пятилетнего Зямы Орловича навечно. Что с того, что эти одеты в невыразительный камуфляж, на головных уборах нет черепов со скрещенными костями, а в петлицах – серебряных сдвоенных молний? Что с того, что изъясняются эти на демократичном и либеральном инглише, а не на каркающей нiмецькой мове, так похожей и одновременно не похожей на родной идиш? Люди в черном навсегда стали для маленького мальчика из Жмеринки символом смерти. А уж если в руках у этих «черных» автоматы и они не стесняются разрядить их очередью над головами мирных людей…
– Ты сумасшедший, Зяма… Тебе должно быть стыдно. Люди приехали, чтобы помочь нам… Ой, мы прошли наш номер! Зяма, куда ты меня тащишь? Вот же наш номер – тридцать два пятьдесят восемь.
– Ты ошиблась, Роза.
– Не мели ерунды, Зяма! Это у тебя склероз и провалы в памяти. Я отлично помню наш номер!
Память на цифры у бывшего главного бухгалтера действительно была поразительной, и с этим нельзя поспорить. Увы, давно уже лишь на цифры.
– Успокойся, Розочка, я знаю, куда тебя веду.
– Ты опять что-то придумал, – хихикнула госпожа Орлович. – Ты такой придумщик, Зяма! Куда же мы пойдем на этот раз?
«Бог мой, – горько подумал Зиновий Самуэльевич. – Теперь она возомнила себя юной девушкой…»
Против воли перед его затуманившимся внутренним взором всплыл образ юной одесситки-хохотушки: черные как смоль струящиеся кудри, ротик сердечком, тонкий, будто тростинка, стан… Когда это было? Дай бог памяти… Пятьдесят седьмой? Пятьдесят восьмой? Марик родился в шестьдесят первом…
Усилием воли он отогнал неуместные сейчас воспоминания: они были у цели.
– Да я же не войду сюда! – хихикала, будто и в самом деле восемнадцатилетняя девушка, госпожа Орлович. – Тут слишком тесно, Казанова ты мой! Может быть, все-таки пойдем в номер? Там такая удобная двуспальная кровать…
Но он, неутомимый, как муравей-трудяга, впихивал и впихивал дражайшую супругу в узкий, словно стенной шкаф, закуток между номерами – технологическую нишу, задуманную неведомыми архитекторами, чтобы спрятать от посторонних глаз водопроводные и канализационные стояки, а заодно – и прочие коммуникации, вроде силовых, телефонных, компьютерных и телевизионных кабелей. Неугомонный мастер на все руки, Зиновий Самуэльевич, просто обожавший заниматься всякого рода мужским рукодельем, подметил и изучил все это еще в «мирные» времена, воспользовавшись тем, что запирались эти «шкафы», как говорится, от честных людей. Кто бы мог подумать, что подобное знание пригодится, да еще таким образом?
Он успел вовремя: по плитке открытого коридора уже вовсю грохотали подкованные ботинки. Судя по раздававшемуся то и дело треску, солдаты не тратили время на поиски ключей: в филенку прикладом – всего-то делов.
«Странно, – подумал старик, поплотнее вжимаясь в рыхлый живот супруги. – Это же все не чужое для них. Война закончится когда-нибудь: так зачем же ломать хорошие вещи? Варвары…»
– Ты меня совсем задушил, Зяма, – недовольно заметила Роза Ефимовна, и Зиновий Самуэльевич поспешно зажал дражайшей половине рот: голоса раздавались совсем рядом, возможно, из их же, Орловичей, номера.