Государыня была права. Мы постыдно оплошали!

Только мы начали совещаться между собой по этому случаю, как вдруг мне принесли послание от господина Тодзидзю, привязанное к той самой ветке унохана. На бумаге белой, как цветок, была написана танка. Но я не могу ее вспомнить.

Посланный ждал ответа, и я попросила принести мне тушечницу из моего покоя, но императрица повелела мне взять ее собственную тушечницу.

– Скорее, – сказала она, – напиши что-нибудь вот на этом, – и положила на крышку тушечницы листок бумаги.

– Госпожа сайсё, напишите вы, – попросила я.

– Нет уж, лучше вы сами, – отказалась она.

В это время вдруг набежала темнота, дождь полил снова, раздались сильные удары грома. Мы до того испугались, что думали только об одном, как бы поскорее опустить решетчатые рамы. О стихах никто и не вспомнил.

Гроза начала стихать только к самому вечеру. Лишь тогда мы взялись писать запоздалый ответ, но в это самое время множество высших сановников и придворных явилось осведомиться, как императрица чувствует себя после грозы, и нам пришлось отправиться к западному входу, чтобы беседовать с ними.

Наконец можно было бы заняться сочинением «ответной песни». Но все прочие придворные дамы удалились.

– Пусть та, кому посланы стихи, сама на них и отвечает, – говорили они.

Решительно, поэзию сегодня преследовала злая судьба.

– Придется помалкивать о нашей поездке, вот и все, – заметила я со смехом.

– Неужели и теперь ни одна из вас, слушавших пение кукушки, не может сочинить мало-мальски сносное стихотворение? Вы просто заупрямились, – сказала государыня.

Она казалась рассерженной, но и в такую минуту была прелестна.

– Поздно сейчас, вдохновение остыло, – ответила я.

– Зачем же вы дали ему остыть? – возразила государыня. На этом разговор о стихах закончился.

Два дня спустя мы стали вспоминать нашу поездку.

– А вкусные были побеги папоротника! Помните? Господин Акинобу еще говорил, что собирал их собственными руками, – сказала госпожа сайсё.

Государыня услышала нас.

– Так вот что осталось у вас в памяти! – воскликнула она со смехом.

Императрица взяла листок бумаги, какой попался под руку, и набросала последнюю строфу танки:

– А теперь сочини первую строфу, – повелела императрица.

Воодушевленная ее стихами, я написала:

– Неужели, Сёнагон, – весело заметила императрица, – тебе не совестно поминать кукушку хоть единым словом? Ведь у вас, кажется, другие вкусы.

Как, государыня? – воскликнула я в сильном смущении. – Отныне я никогда больше не буду писать стихов. Если каждый раз, когда нужно сочинять ответные стихи, вы будете поручать это мне, то, право, не знаю, смогу ли я оставаться на службе у вас. Разумеется, сосчитать слоги в песне – дело нехитрое. Я сумею, коли на то пошло, весною сложить стихи о зиме, а осенью о цветущей сливе. В семье моей было много прославленных поэтов, и сама я слагаю стихи, пожалуй, несколько лучше, чем другие. Люди говорят: «Сегодня Сэй-Сёнагон сочинила прекрасные стихи. Но чему здесь удивляться, ведь она дочь поэта». Беда в том, что настоящего таланта у меня нет. И если б я, слишком возомнив о себе, старалась быть первой в поэтических состязаниях, то лишь покрыла бы позором память моих предков.

Я с полной искренностью открыла свою душу, но государыня только улыбнулась:

– Хорошо, будь по-твоему. Отныне я не стану больше тебя приневоливать.

– От сердца отлегло. Теперь я могу оставить поэзию, – сказала я в ответ.

Как раз в это время министр двора, его светлость Корэтика, не жалея трудов, готовил увеселения для ночи Обезьяны.

Когда наступила эта ночь, он предложил темы для поэтического турнира. Придворные дамы тоже должны были принять участие. Все они, очень взволнованные, горячо взялись за дело.

Я же оставалась с императрицей, беседуя с ней о разных посторонних вещах. Господин министр двора приметил меня.

– Почему вы держитесь в стороне? – спросил он. – Почему не сочиняете стихов? Выберите тему.

– Государыня позволила мне оставить поэзию, – ответила я. – Больше мне незачем беспокоиться по этому поводу.

– Странно! – удивился господин министр. – Да полно, правда ли это? Зачем вы разрешили ей? – спросил он императрицу. – Ну хорошо, поступайте, как хотите в других случаях, но нынче ночью непременно сочините стихи.