– Ваше письмо прочитали все придворные…

– О, это доказывает, что вы и вправду влюблены в меня! Как не поделиться с людьми тем, что тебя радует! И наоборот, неприятные вещи незачем предавать широкой огласке. Ваше письмо я спрятала и не покажу никому на свете. Действовали мы по-разному, но намерения у нас были в равной степени хорошими.

– Как тонко вы все поняли и как разумно поступили! Обычная женщина стала бы всем и каждому показывать мое письмо, приговаривая: «Вот, посмотрите, до чего глупо и гадко!» Но вы не такая, – со смехом сказал Юкинари.

– Что вы, что вы! Я не сержусь на вас, напротив, весьма благодарна, – ответила я.

– Как хорошо, что вы спрятали мое письмо! Если б все о нем узнали, я стал бы вам ненавистен. Позвольте мне и в будущем рассчитывать на вашу доброту.

Вскоре после этого я встретила второго начальника гвардии Цунэфуса.

– Знаете ли вы, какие хвалы пел вам господин Юкинари? Он рассказывал о той истории с письмами… Приятно, когда люди хвалят ту, которая дорога твоему сердцу, – говорил он с горячей искренностью.

– Выходит, я услышала сразу две радостных вести. Вопервых, Юкинари лестно обо мне отзывается, а во-вторых, вы включили меня в число тех, кого любите, – сказала я.

– Странно! – ответил он. – Вы радуетесь, как новости, тому, что давно вам известно.

Темной безлунной ночью, в пятом месяце года, вдруг раздались громкие голоса:

– Есть ли здесь фрейлины?

– Это звучит необычно! Выйди посмотреть, в чем дело, – приказала мне императрица.

– Кто там? Почему так оглушительно кричите? – спросила я.

В ответ молчание, но вдруг штора приподнялась и послышался шелест… Я увидела ветку бамбука «курэ»!

– О, да здесь «этот господин»! – воскликнула я.

– Скорей, скорей, пойдем расскажем государю, – сказал один из тех, кто принес ветку. И они поспешили бегом: Бентюдзё, сын министра церемониала, и компания молодых куродо шестого ранга. Остался только То-но бэн Юкинари.

Забавно, право! Вдруг все убежали… Им не терпится рассказать государю, – заметил он, глядя им вслед. – Мы ломали ветки бамбука в саду возле дворца, замыслив сочинять стихи. Кто-то предложил: «Пойдем к апартаментам императрицы, позовем фрейлин, пусть и они примут участие». Но, едва увидев бамбук «курэ», вы сразу воскликнули «этот господин». Ну не удивительно ли? От кого только вы узнали, что так зовут бамбук «курэ» в китайской поэзии? Дамы обычно и понятия о нем не имеют, а вам известны такие редкие слова…

– Да нет, уверяю вас, я не знаю, что бамбук «курэ» зовется в поэзии «этот господин». Просто я думала, что кто-то хочет заглянуть к нам в покои. Боюсь, меня сочли нескромной.

– Да, действительно, такие тонкости не каждый знает, – сказал Юкинари.

Пока мы с ним вели беседу на разные серьезные темы, придворные вновь пришли толпой, напевая:

– Посадил бамбук в саду и дал ему прозванье «этот господин».

– Но ведь вы же условились во дворце, что будете сочинять стихи? Почему же так внезапно отказались от своей затеи? Зачем ушли? – спрашивал их Юкинари. – Сомнительный поступок, как мне кажется.

– Нам напомнили знаменитейшие стихи о бамбуке, – стали оправдываться придворные. – Как могли мы вступить в состязание с ними? Уж лучше промолчать! Все равно дворец уже гудит от разговоров… Сам государь слышал об этой истории и нашел ее очень забавной.

Вместе с То-но бэном Юкинари они начали повторять снова и снова все тот же самый поэтический отрывок. Любопытная сцена! Дамы вышли на звук голосов, завязались разговоры и не замолкали до самого рассвета. Когда настало время уходить, мужчины снова стали скандировать строку о бамбуке, и хор их голосов долго слышался вдали.

Рано утром Сёнагон-но мёбу, дама из свиты императора, принесла императрице письмо от государя, в котором он рассказывал о вчерашней истории.

Государыня вызвала меня из моих покоев и спросила, правда ли это?

– Не ведаю, я ведь сказала случайно, не подумав, – ответила я. – Наверно, это господий Юкинари подстроил.

– А хоть бы даже и так, – засмеялась императрица.

Государыня бывает очень довольна, когда при дворе хвалят одну из фрейлин, и всегда спешит поделиться с нею доброй вестью.

Через год после смерти императора Энъю кончился придворный траур. Начиная с царствующего государя и вплоть до последнего из слуг покойного монарха каждый, расставаясь с темными одеждами, невольно вспоминал о таком же событии в былые времена, когда поэт сказал: