— Чего ж вы с нами делать-то станете? — спросил Василий, глядя на старания Гануси. — Самих-то вас голод, небось, караулит, а тут еще мы, две чурки негодные.

— Батько пошел до лесного сторожа, — ответила Гануся, шмыгнув носом. — Туда швабы не заходили. Как возьмет вас дядька Ерема, то, может, и своих повидаете когда-нибудь.

Говоря это, она поглядывала на Григория, не веря в его долгую жизнь. Василий приметил ее неверие. Да и сам он никак не мог сообразить, кто и каким способом сможет помочь им выбраться из этого черного омута — не вынырнешь из него, кажется, захлебнешься.

— Детишки-то есть? — перевел он разговор, чтобы не думать о себе.

— Дочка да сын.

— По сколь же им годов?

— Дочке шесть, а сыну три. Мужа вчера швабы на окопы угнали… А у вас тоже есть дети?

— Нет, — коротко ответил Василий и смежил веки, чтобы не продолжать разговор. Как ни верти его, а снова и снова будет выворачивать на самые больные места. Лучше не думать о них.

С трудом выпоив Григорию с четверть полулитровой кружки, Гануся собрала посуду и тряпки и ушла так же неслышно, как появилась. Василий не заметил, как задремал, а потом и уснул крепко…

Сдержанные голоса во дворе разбудили его. Была глубокая ночь или поздний вечер — не понял. Не разглядел он и лиц поднявшихся на поветь мужчин. Один из них, кажется, был Донат Вовчик.

— Сперва того, что на краю! — услышал он снизу голос Гануси. Она стояла где-то возле лестницы.

Но только взялись за него — всего прострелило насквозь кроваво-яркой молнией, обожгло и слева и справа, и тут же мгновенно провалился он в черную бездну, ничего уже больше не чувствуя и не слыша.

Василий давно потерял счет дням, потому как множество раз впадал в беспамятство иногда на несколько часов, а то и на целые сутки. По его туманным, предположительным подсчетам выходило, что впервые очнулся Григорий не то на двенадцатый, не то на четырнадцатый день.

Случилось это часов в десять утра. Приоткрыл Григорий глаза, поглядел в потолок недоуменно. Потом пошире веки-то распахнул. Голову поворачивать стал. Потолок и стены — белые, чистые. Топчан его в углу стоит. Слева, где кончается топчан, подоконник виден. За ним, в углу на подставке, — горшок с геранью, дальше — опять окно, залитое ярким солнцем. Возле подоконника — небольшой стол, накрытый филенчатой скатертью. Справа в стене — дверь, потом — круглая печь в черном жестяном кожухе и, также в углу стоит другой топчан, на нем — Василий Рослов под легким зеленым одеялом.

Ничему не удивившись, будто час назад прилег он тут отдохнуть, Григорий привычно хотел приподняться на локоть, охнул жалобно и, опять смирненько уставясь в потолок, едва слышно спросил:

— Эт чего ж такое гудит, как большой колокол посля удару?

— Х-хе, — удивился Василий, — загудело, стало быть? А я ничего не слышу.

— Да как же не слышишь-то? Вон какой гуд стоит, как в праздник на колокольне, — чуть погромче сказал Григорий.

— Это, брат, у тебя, видать, в голове гудит. Бабка Ядвига, знать, лишку поднесла.

— Чего? — не понял Григорий. — Ты шибчей говори, а то гудит и не слыхать.

— Молись богу, что хоть загудело. А я уж думал, так молчком и закопают.

За окном билась голая кленовая ветка, и весь лес теснился на ослепительно белом снегу. До конца пятнадцатого года оставалось меньше двух месяцев. Сколько тысяч солдат еще успеют закопать до нового года, хотя войска, упершись друг в друга, засели в окопах. Кто-то коченел в окопах с той и другой стороны, кто-то мыкал несчастные дни в плену, а кто-то, не успев проститься с живыми, навечно отрешился от всех земных тревог и забот.

Василий отчетливо понимал, что не только судьба Григория, но и его собственная качается на шатких весах между жизнью и смертью. И никто пока не сможет сказать, какая же сторона перетянет. Утешало то, что попали они к заботливым людям, в добрые руки.

Гануся надеялась, что раненых возьмет к себе лесной сторож, дядька Ерема. Он и взял их. Но избушка у лесника крохотная и стоит почти возле самой дороги. Хоть и малоезжая, едва заметная, но все же дорога — мало ли кого занесет на нее! А вот по другую сторону небольшого продолговатого чистого пруда есть уютный домик, надежно прикрытый ветлами, рябиной, дикой акацией вперемешку с кленами, могучими тополями и дубами. Дороги туда нет — лишь тропинка вьется.

Всего с полверсты до того домика либо чуть поболее, и живет в нем одинокая бабка Ядвига. Вот у нее и устроили несчастных солдатиков. И молиться им за нее до гроба. Вымыла она их, обиходила, белье дала чистое. А потом принялась готовить отвары из трав и мази по рецептам, одной ей известным.

Днем Ядвига редко заглядывала к своим «сынкам» — только покормить да отвару подать. Зато вечерами бывала она дома, промывала им раны, смазывала, делала перевязки, питья разного подавала. Приходил дядька Ерема и подолгу засиживался тут.