Квартира. В 88-м году, в самое, можно сказать, либеральное время дверь в квартиру Аксеновых взломали топором, вещи выбросили. Произошло это под аккомпанемент протянувшейся на семь месяцев травли, развязанной в журнале «Крокодил». В ней было все — ушаты грязи, закамуфлированной под литературную критику, «письма трудящихся» и прочий испытанный инструмент уничтожения доброго имени из арсенала большевистского Агитпропа. Особенно бесило их то, что годы пребывания Аксенова на Западе в еще большей степени укрепили его писательскую репутацию: все, написанное им, оказывалось переведенным на английский и другие языки. «Скажи изюм», например….

Этот роман начал писаться через несколько месяцев после высылки писателя — как аллегория по мотивам подготовки альманаха «Метрополь», только в нем действовали не писатели, но фотографы. А все остальное — почти то же… Потом — «Бумажный пейзаж», «В поисках грустного бэби», «Желток яйца».

Успешность писателя на Западе замолчать не удавалось — соответственно, не прекращалась и кампания по очернению его имени. Забавный пример: маршал авиации в беседе с И.Шевцовым в тон ему заявил: «3а границей действует банда «Аксенов и другие». Почему Иван Шевцов, автор полуфашистского романа «Тля», понятно. Но — причем маршал авиации?…

Когда Аксенов впервые после отъезда оказался в России — это было в 89-м, и прибыл он как бы персоной нон грата для советских властей — жить пришлось в доме пригласившего его в Россию американского посла. А во второй приезд — в гостинице «Минск». Квартиру Аксеновым дали после августа 91-го — хотя решение Моссовета по этому поводу было задолго до него. «Путч потребовался, чтобы вернуть жилье!» — шутил по этому поводу Аксенов.

— Ну, раз уж мы оказались готовы при определенной возможности уехать оттуда, стало быть, до конца мы никогда и не ощущали себя там по-настоящему, — предположил я.

— Знаешь, кто — как. У меня подобного ощущения не было: я-то вообще в эмиграцию не собирался. А сегодня я уже не член той среды: я русский писатель, но отчасти уже и американский. Судить об этом можно и по тому, что я часто адресуюсь к американскому читателю — в равной степени, как и к русскому. Либо даже больше…. Поэтому у меня сложилась такая ситуация — я не всегда ощущаю себя там своим. Я замечаю, что и люди не воспринимают меня…

— Как своего?…

— Они, вроде бы, делят все, что я сказал, на эту ситуацию — «но он же не здесь, не с нами». Они все еще живут своими стереотипами. При том, что часть российского творческого мира находится теперь вообще не поймешь где. По всему миру….

— А ментальность сохраняется — и это влечет за собой проблему, с которой нам в газете нередко приходится сталкиваться: прекрасные, талантливые русские литераторы по разным причинам хотели бы сегодня печататься за рубежом — но редко, когда удается отобрать из присылаемого то, что примет наш читатель. Оно и понятно: россияне привычно аппелируют к знакомой аудитории… Видимо, необходим все же опыт жизни здесь или еще где-то — но вне России.

— Ты понимаешь, иногда меня раздражает здешняя литературная жизнь: она так не похожа на российскую. Она такая «резервд»* — сдержанная, заключенная в самоё себя. Здесь, правда, нет истерики, которая нас там сопровождала, и поэтому иногда я чувствую колоссальную признательность этой ситуации. Вот возьми мой последний роман — «Московская сага»: в России на него были напечатаны омерзительные, похабнейшие, бездарные рецензии. Собственно, даже и не рецензии в привычном нам смысле: они сейчас восприняли этакий метод «рецензирования» — путем пересказа.

Так ведь любую вещь можно пересказать в ерническом, дурацком тоне! А вернувшись в Штаты, я нашел здесь целую пачку серьезных американских и других газет с прекрасными отзывами на этот роман… И я подумал: конечно, всегда приятно то, что положительно, и неприятно то, что отрицательно. Но, с другой стороны, я просто увидел, что это иной уровень. Вот эта вот сдержанность, англосаксонский «андерстэйтмент»** — он дает иногда результаты куда более серьезные, чем наша российская истеричность и колоссально предвзятое отношение. Эту предвзятость я ощутил во всем! В том, например, что я старый уже шестидесятник.

— Ну, к шестидесятникам там сейчас специфическое отношение… — не мог не согласиться я, поскольку слежу достаточно внимательно за определенными публикациями в российской прессе.

— …Ненавидят меня за то, что я за границей живу — как они полагают, на всем готовом… — продолжал Аксенов.

Можно только представить себе, как теперь завидуют писателю, поселившемуся в Биаррице, на юге Франции, — думаю я сегодня, спустя годы после нашей беседы…

— Думаешь — откровенная зависть? — допытывался тогда я у Аксенова.

— Да нет — не зависть, — поправился он, — а какое-то раздражение: приезжает, мол, некий мэтр, тут печатается… какого, спрашивается, хера — пусть к себе едет! Ну, и так далее… Я не исключаю еще и такую вещь: параметр художественности не любят. Почему, например, на Булата набросились — особенно после присуждения ему Букеровской премии — как свора собак? Да потому, что художественно слишком! Не любят, не чувствуют художественности. А когда сталкиваются с ней, когда видят своими глазами — приходят в ярость.