— То есть сегодня не могли бы появиться, скажем, те же «Апельсины из Морокко»?

— Это всё чепуха, это вчерашний день. Поверь, мне интересно, например, читать историю евреев, историю древней Иудеи. Или — историю Греции… Абсолютно всё, связанное с историей человечества, меня волнует гораздо больше. Должен тебе сказать, что происходит это непроизвольно: я, как это теперь говорят, начинаю «торчать» на этом. Например, два года подряд езжу как бы просто отдыхать на Ближний Восток, в Малую Азию, на Кипр, в Израиль…

И я чувствую, что ловлю настоящий кайф только в этих древних местах, только на этих раскопках. Раньше мне гораздо интересней было, какую новую песенку играют ночью в клубе напротив… А сейчас мне эти клубы абсолютно «до фонаря». Я вот никогда не думал, что к этому приду. Причем, и российская история XVIII века, и XIX-го, и литература этого периода меня гораздо больше интересуют, чем современные. Очень странно…

— Ну, не обязательно — странно. Может быть, просто одна из возможностей развития личности — писателя и, вообще, человека. Но вот сейчас я пришел к забавной мысли: доведись тебе жить лет, скажем, через две тысячи, тебе было бы куда интереснее копаться в исторических развалинах современной России, в том, что от нее к тому времени сохранится, нежели сегодня — в ее сегодняшних делах…

Аксенов молча перебирал страницы какого-то оказавшегося под руками русского журнала. За столом громко заспорили Мишины гости.

И здесь я вспомнил. Вена, 92-й год. Уже была перестройка — и прошла. Был и августовский путч — свои против своих. На обратном пути из Афин я оказался один в австрийской столице — мой самолет в Штаты улетал следующим утром. Недавно мы провели здесь с друзьями три дня и потом еще столько же в Будапеште, приходящем в себя после десятилетий социалистического благоденствия. С друзьями здесь все было нормально. А сейчас — один… И к вечеру, выйдя из отеля, я направился пешком в сторону самой центральной и самой экзотической улицы Вены — Кернтнер-штрассе.

Слабое, очень примерное представление о ней для тех, кто там не был, может составить, например, воскресный променад в лос-анджелесской богемной Санта-Монике. Клоуны, музыканты, акробаты, фокусники… Броские витрины, дорогих и не очень, магазинов, знаменитые венские кондитерские, кафе, рестораны, крохотные пивные заведения — на несколько столиков.

Я неторопливо брел вдоль скамеек, установленных в центральной части улицы под низко нависающими кронами деревьев, рассматривал вывески и размышлял, где бы перекусить. Вдруг до меня донеслось нечто, совершенно выбивавшееся из контекста этого вечера. «Раскинулось море широко…» — нахально, учитывая наличные вокальные возможности, выводил молодой голос.

Я обернулся — и увидел поющего: парнишка лет двадцати, может, чуть старше, водил пятерней по струнам гитары. Неподалеку от него расположилась на скамье группка сверстников, без сомнения российского происхождения. Перед поющим на земле валялась картонка, на которой в свете фонарей поблескивало несколько монет. Наверное, сегодня я бы уже не удивился, может быть, даже не задержал шага, проходя мимо. Но — тогда…

— Ребята, перекусим вместе?

Я ожидал чего угодно — испуга или, наоборот, хамства, осторожных вопросов — но только не мгновенного и безоговорочного согласия.

— Сейчас, он допоет — и пойдем.

Пицца и пиво быстро установили доверие — и вскоре я уже знал, что все они оказались в Вене где-то около полугода назад, все — «нелегалы»: кто-то отстал от туристской группы здесь или в Италии, а кто-то сумел незаметно пересечь аж две границы — польскую и австрийскую. У троих за плечами институт, у одного — техникум и два курса университета. Условия, в которых они живут в лагере для «перемещенных лиц», курортными не назовешь: кровать, скудное трехразовое питание и несколько шиллингов в неделю на все про все. А только пачка «Малборо» стоит те же 5 шиллингов. Притом, что права на работу нет. И притом, что надзиратель — скотина-бюргер, ненавидящий славян: «русские свиньи» не сходит с его языка. Но и этот «рай» на исходе — через месяц лагерь закрывается.

— И что будет с вами?

Ребята пожимают плечами.

— А в Америку трудно попасть? — это говорит, кажется, тот, который пел.

— Ну, и что ты там будешь делать, если попадешь? — спрашиваю его.

— Петь, например…

— Ребята, — говорю я, — может, вам податься назад: там сейчас свобода, ничего вам за побег не будет. Можете заняться коммерцией, например…

— Я вчера звонил отцу в Минск, — рассказывает один из них. — У отца там свой магазин. Я говорю — может, вернуться? А он мне в ответ: «Сюда — ни за что!»

Все четверо согласно кивают головами. Это звучит как общий ответ.

Вспомнил я это к тому, что Аксенов в разговоре не раз повторял: «Мало, мало в России человеческого материала, а он там так нужен…»

Так и откуда бы ему там было взяться — вон куда он устремился.

Говори мы сегодня, было бы что добавить к этому тезису.

А тогда…

— Я как-то пообщался в России с ведущими демократами, к которым я, в общем-то, отношусь хорошо — но не увидел я в них будущего страны, такого, во всяком случае, какое хотелось бы видеть… Эти люди гораздо больше заинтересованы участвовать в хитросплетениях политиканства — кремлевского и околокремлевского — чем в какой-то основной идее развития российского общества. Увы, но это так! Когда говорят, что вокруг Ельцина собрались мерзавцы, я почти согласен: у президента далеко не блестящий состав команды. Но это еще не мерзавцы. А настоящие ждут за кулисами, они выйдут — и это будут такие мерзавцы, которые просто вырежут всех. Так что давай держаться хотя бы этой, не садисткой власти.