Больно и задорно.

Потом запах отделанной кожи, блеск начищенной меди, уздечки, сбруя, седла, седла, седла!

Вот рай!

Я взволнована, очень взволнована. Должно быть, до того, что ничего не вижу.

И вдруг бич!

Он передо мной. Коля держит его в руках. А я, должно быть, боюсь. Так страшно бывает, когда вдруг исполнится, чем — жил.

Я ведь жила своим желанием.

И что же дальше?..

Он был тростниковый. Пальцем я потерла по светлому, лакированному стволу с бугорками на месте отрезанных ветвей.

Коля сунул мне его в руку. Он был легок, высоко взлетал тростниковый ствол, и стройно на верхушке перегибался упругий, крепко скрученный, тонкий ремень. Вот по щеке щекотнула шелковая кисточка.

Отошла туда, в свободную сторону.

Махнула порожнею рукою, сжимавшею упругую рукоятку, решительно вперед, сухим взмахом, и вдруг приняла руку в локте ловким толчком назад! Тогда я услышала, как сухо и остро щелкнул вновь обретенный бич шелковою кисточкой на конце тонкого ремня, и ремень, длинный и искусно крученный, резнул, зикнув и свистнув, воздух.

Подошли… Я выдала бич кому-то. Сделалось во мне тихо и смутно.

Пока мы ехали домой, я благоговейно сжимала в руке обернутый тонкой бумагой бич. От быстрого воздуха и тонкого мороза моя тишина прошла, и вдруг напали на меня болтливость и планы.

— Коля, я — знаешь что думаю? Припречь можно к Руслану Людмилу пристяжкой {55} .

Людмила была его жена, более темношерстая, чем он, с тоненькой головкой и острой, горбатой спиною. Она беспомощно и спотыкливо ступала на больные ноги. Каждую весну она рожала по мертвому осленку.

Коля возражает:

— Она на бабках {56} ходит. Не сгибает ног в копытах. Нельзя.

— Ничего. Это ничего! — Я торопилась, уже уколотая желанием. — Знаешь? Ей не больно. Она и сама иногда рядом с нами бежит.

— С кем?

— Со мной и Русланом.

— А ты кто?

Я не слушала. С братьями всегда так. Иногда сердилась, иногда дралась. Сегодня некогда было обижаться.

— Понимаешь, если есть бич, то можно хорошо парой. Только мне нравится пристяжной. Я Людмилу веревками пристягну. Я сама. Я не хочу кожаных постромок.

— Как же так — бич английский, а веревки, как в телегах, мужицкие?

— Ничего, правда, ничего. Нет, знаешь, это даже именно и хорошо. Бич и веревки. Я не люблю, чтобы порядок был. Бич — это в руке.

И я его сжимаю, сжимаю. Не верила еще. И… чуть-чуть печалилась презрением, уже чуть-чуть презрением к нему: ведь он был моим, и уже я его не желала, не желала жаркими восторгами, огненными кровинками, жизнью своею.

— А если пара ослов — так шибко побегут. Людмила галопом. Знаешь, Коля, я ей голову привяжу вбок — и галопом. Коля, а мы за тобой поспеем? А?

— И ты галопом?

Он продолжал насмехаться. Но на него нельзя сердиться, и слишком интересно…

— На тетеревей ты поедешь, и мы с тобой.

— Да выводки еще только осенью стреляют.

— А весной что? Коля? Что весной?

— Весною? Дупеля {57} . Ток.

— Так я с тобой всюду. Из монтекристо {58} можно дупелей.

— Ты будешь стрелять?

— А что?

— Да ты всегда о зайцах молишься. Помнишь, тебя на коленях увидел Антип?

Это Антип, лесник. Мне было стыдно вспомнить: братья взяли на охоту заячью, а я молилась.

— Вот вздор! Я теперь совсем не такая. Я буду сама.

Мы уже взбегали по нашей лестнице. Звонили в переднюю. Пока не открыли двери, бросалась ему на шею, благодарила, вдруг снова охваченная восторгом несмешанным.

Бежала, не скинув шубки и калош, по коридору, заворачивала в шкафную, там посереди торчала передвижная лесенка (на ней мы с Володей делали цирк), — взвилась по ее ступенькам на площадку, спрыгнула с высоты, в обеих руках бич держу над головой, и дальше… Снова поворот и тараканьи ступеньки. Гоп, гоп. И вламываюсь в дверь учебной.

На кушетке она не сидит. Не у себя ли?

Ее комната рядом.

Да. Она в своем кресле у стола читает.

— Александра Ивановна! Бич, бич, бич!

Она как будто испугалась немножко. Верно, я очень стремительно, с напором. А она все не могла привыкнуть. Да и в шубе я и калошах…

Срываю тонкую, шелковую бумагу. Отскакиваю в свободную сторону. Взмахиваю вперед рукою, со страстно сжатой в дрожащих пальцах рукояткой, сухим взмахом и решительным, и вдруг принимаю руку в локте ловким толчком назад. Услышала, как сухо и остро щелкнул обретенный бич шелковою кисточкой на конце тонкого ремня, и ремень, искусно крученный, резнул, зикнув и свистнув, воздух, и по моему сердцу остро хлестнуло блаженство обладания и гордость.