И ждал расспросов, как обреченный сказать все. Побледнел и не спускал глаз с тех мертвых, долго глядевших теперь в его глаза, — как жертва с мучителя.

Но Фэрес вдруг оторвал глаза и, спокойно повернув их к шее под черным гребнем волос женщины, заявил:

— Аэу!.. У меня по утрам.

Незнакомов вздрогнул. Этого он не ждал и не мог допустить. Если тот тоже безумен, то не его же безумием, потому что если двое безумны одинаково, значит — уже сомнительно самое безумие, оно просто жизнь {98} . Но куда же тогда спастись от жизни? Откуда посмотреть на жизнь? Он спешил себе несвойственно и себе несвойственно спотыкался в словах:

— У вас? Кто? У вас тоже?

Англичанин, не отодвигая взгляда, отвечал:

— Голова.

— Одна голова? — с надеждою спрашивал Незнакомов.

— Вы видите. С вами можно. Одна голова.

— Ее голова?

— Аэу! Ее? Чья голова?

— Этой, видите ли. Эта непонятная… Вы, мистер Фэрес, что думаете? что она проститутка, кокотка? Это все равно, мистер Фэрес. Мне это очень знакомо. И не нужно больше. А я живу. Значит, помимо живу. Вот для чего.

И он указал на свой недопитый стакан с красным вином.

— Пить?

— Нет, глядеть. Здесь глаза.

— Глаза. Аэу! Вы видите. У меня тоже глаза.

Незнакомов пугался мучительно.

— У вас?

— Да. Это голова. Глядите. Вы понимаете. Это моя голова. Я не гляжу на нее. Она глядит на меня. Так без конца, и ничего больше. Это такая скука!

Незнакомов повторил невольно:

— И ничего больше…

— То есть не то чтобы ничего, — пояснил англичанин, поворачиваясь всем веским, хотя и сухим телом к Незнакомову.

— Она некоторые раза изменяется. Некоторые раза растет сама. Это так сначала она совсем маленькая, как голова у булавки, потом все шире, шире и всю комнату наполняет, а если в окно посмотрю, так всю ночь наполняет, всю ночь. Она одна, и больше ничего нет. А иногда совсем другая вещь: она совсем пропадает, и только ее глаза. Всюду ее глаза на меня глядят. Из всех вещей. И я гляжу. И те глаза — мои глаза. А мои глаза — те глаза.

— А чего они просят, все те ваши глаза? — спросил Незнакомов, сильно интересуясь.

— Аэу! Просят? Это я очень хорошо понимаю. Камня просят. Вы не понимаете? Камня просят.

Незнакомов не двигался, и они долго молчали. Холодная игла сползла из мозга по спине даже до ног, и трудно стало пошевелиться. Вдруг все остановилось. Он погрузился в пурпуровый мрак. Это была еще краска крови, но уже он не слышал ее водяного бега, кругового, безначального, бесконечного, бесформенного. Казалось, жидкая кровь и дряблое тело поняли закон линии и незыблемость предела. И в глухой мудрости, дивно исчисленными изломами, стеснялось все это вялое, парное, безгранное в твердо отмеченные, извечно неизбежные формы кристаллов…. Это ли разгадка?. Это ли последняя цель?. Это ли приятие высшей жизни? Эта сияющая, четкогранная каменность?

Незнакомов с трудом двинул губами, чтобы прошептать неожиданные себе два слова:

— Голова Медузы.

Англичанин словно ждал этих слов и не удивился им. Но, окончательно повернувши всю свою тяжесть к Незнакомову, заговорил дальше о своем, уже глядя свинцовыми глазами в глаза Незнакомова:

— Слышали, как лава лопается?

— Звяк, бряк. Знаю.

— Вы видите. Звяк! бряк! Как гром медный. Это большие, как в море…

— Медные валы.

— Вы видите. Медные валы.

— Накатываются. Перекатываются. Застывают. Я был под Этной.

— Аэу! Да, да.

— Ну, понимаю. Чего же вы хотите?

— Хочу? Аэу! Хочу каменную женщину. Я еще в Лондоне такую рубил. Только в доме нельзя. Она сидит. Тело — гора в землю врастает. Глаза глядят, как пушки из пещер. Я потолок снял. Все равно. Нельзя. А я хочу на горе ее сделать. Голова глядит через долину. Глаза из пещер. Через долину вторая женщина. Голова лежит.

— Запрокинулась.

— Запрокинулась. Аэу! Да. Опять ее лицо. Она мертвая. Тело также гора. Это вторая гора через долину. Поняли? Веки на глазах под большими лугами.

— Как арки пещер.

— Аэу! Да. Это очень спокойно.

— Вечный покой.

— Аэу! Это у вас поют так. Это очень хорошо. Только вы мне скажите, пожалуйста: где же здесь Смерть? Та, которая глядит? Или та, которая закрыла веки? И где же мягко? И где тик-так? Тик-так?

И он помахал огромною, бледною ладонью перед лицом Незнакомова и, задохнувшись вдруг, потянул воздух в свой большой, словно каменный нос, с шипом и стоном. Потом уронил махавшую руку всею тяжестью на женственную руку Незнакомова. Незнакомов не высвобождал своей руки. Он спросил, весь стиснутый, очень тихо: