Шрифт:
— А долина?
Англичанин вдруг резко расхохотался.
— Долина? Аэу! Долина узкая. Долина — река. Только это не вода. Вода блестит, играет, бежит, бежит прочь, и снова… Это лава, которая уже застыла. Га, га, га! Вся лава застыла. Они так лились, один на другой, и застыли.
— Га, га, га! — с странным торжеством вырвалось у Незнакомова.
— Каждый вал — титан. Много титанов {99} . Го, го, го! Не в студии обучать титанов!
— Ковать титанов, — поправил, себя не замечая, Незнакомов.
— Звяк, бряк! — вспомнил Фэрес. — Громовый! Титаны великие. Лица у титанов кривые — оттого, что мука, мука у титанов.
— Скорчило.
— Скорчило. Да, это — как змею над огнем. Лбы у них, как океаны. Тоже мука — валы. Брови — это леса, все кривые.
— В излом.
— В излом? Аэу! Да. Глаза некоторые туда втиснуло. Другие…
— Выперло.
— Выперло. Хотят скакать, лопнуть. Это медные пузыри. Губы — трещины. Это как будто земля тряслась и лопнула. А груди натянулись, ребра рвут на боках такие, как узлы, мускулы. А ноги уже вместе так…
— Сплавились.
— Это от огня прежде. А теперь холодные. Только идти не могут, и они толкают гору, где женщина глядит. А головы здесь…
— Темена.
— Темена. Аэу! Очень хорошо. Темена толкают гору, где женщина мертвая. Ничего. Не бойтесь.
— Не столкнут.
— Не столкнут. Вы видите. Так кончились Воля и Время.
— А! Вот что!..
Теперь пальцы англичанина согнулись под тонкую ладонь Незнакомова и всею каменною силою впивались в скрытую под тою большою рукою узкую руку.
Незнакомову нравилась боль, и он не двигал руки. На его слишком прекрасном для подвижности лице, застылом в божественной каменности, странно и почти жутко задергался один верхний уголок брови, отчего по глади высокого, строгого лба затрепеталась, как отсвет, легкая рябь. Но рука его покоилась неподвижно в окаменелом пожатии большого друга…
ЛОНДОН {100}
Из бумаг молодого Опалина
В дроинг-руме [80] вчера вечером было шумнее обычного. К девицам пришли какие-то юноши, играли в игры, чтобы законно целоваться за фантами, и вечер кончился веселыми драками, причем младшая, Барбара, побледнела от безумного задора, и серые зоркие глазки сверкали почти ослепительно. Степенная Маргарет визжала в руках старшего гостя, кудрявого, темноглазого, очень высокого, гнущего тонкий, упругий стан. Сама миссис Ральф бледно улыбалась на молодежь со своего шезлонга, где ежедневно томно умирает после обеда. На шум выступил из своего кабинета и сам мистер Ральф и глядел на веселую четверку, ухмыляясь в густую, всегда необыкновенно опрятную (несмотря на презрение к салфетке), светлую, седеющую бороду.
80
Гостиная — сборное место семьи. Автор дневника, очевидно, разрешил себе роскошь числиться одновременно членом двух семейных пансионов и живет то у Ральфов, в предместий Хэмпстэд, подле загородного парка Хэмпстэд-Хиф, то у Брусков, близ Юстон-Сквэра, неподалеку от Британского Музея, в библиотеке которого работает. У Брусков он в собственном смысле — «дома». Записи 1,3 и 4 сделаны в Хэмпстеде, 2 и 5 — в городе. (Здесь и далее воспроизведены подстрочные примечания издания 1918 г.).
— Идите играть! — крикнула мне Барбара немного охрипшим от всхлипывающего смеха, но все еще звонким голоском.
— Какой вы серьезный!.. И такой молодой! — заметила медлительно миссис Ральф.
Там, сквозь входную дверь или через окно дроинг-рума, я услышал невозможный для слуха шорох ее шагов по каменным ступеням крылечка. И тотчас — стук висячего молотка во входную дверь: раз, два, три…
Снизу, из кухонного этажа, тяжелая поступь прислуги, — и дверь скрипнула и снова ударилась, закрывшись.
— Всегда Анна хлопнет дверью — это ужасно вульгарно! — недовольно шепнула миссис Ральф.
Я ждал. Сердце стояло, тоже ждало. Это ужасно — эта сладость, ни с чем не сравнимая, разве с острою, зикающею мукою.
Хайасинф [81] вошла. Это — не девушка. Веянье девушки. Она двигалась, как бы не решаясь еще, как бы удивляясь, не понимая, как она попала к ним и как это могло случиться, что она все-таки должна входить из передней, так — легкими ногами, как бы в замедленном ритме танца, наминать этот потертый, все же пыльный — несмотря на хозяйственные заботы миссис Ральф — ковер.
81
«Хайасинф» [Хайасинф — несомненно, в этом образе отразились черты М. Сабашниковой. Вот как описывал ее Андрей Белый: «…сидела протонченная семнадцатилетняя девушка, млеющая от собственной тонкости: золотые кудри, перловое лицо, голубые, расширенные от изумления перед всем, что ни есть (не то перед собой), глаза — вызывали впечатление, что это не барышня, а вздох, веющий в ухо: „Как странно!“» (Белый Андрей. Начало века. М., 1990. С.69). Необычность облика и поведения Сабашниковой отмечена и в других воспоминаниях: «Она… еще девочкой-гимназисткой мучилась смыслом жизни, тосковала о Боге… наперекор хитонам ходила чуть что не в английских блузках с высоким воротничком. И все же — я (Евг. Герцык. — М.М.)не запомню другой современницы своей, в которой бы так полно выразилась и утонченность старой расы, и отрыв от всякого быта, и томление по необычно-прекрасному. На этом-то узле и цветет цветок декадентства. Старость ее крови с востока: отец из семьи сибирских золотопромышленников, породнившихся со старейшиной бурятского племени. Разрез глаз, линии немножко странного лица Маргаритина будто размечены кисточкой старого китайского мастера» (Герцык Евг. Воспоминания. Париж, 1973. С.75). Сравнивая ее с Максимилианом Волошиным, она же отмечала: «А рядом с ним тоненькая девушка с древним лицом… все ищет единого пути…» (Там же). Этим «единым путем» стала для М. Сабашниковой антропософия, отголоски которой слышны в рассуждениях Хайасинф. Сопрягая имя Хайасинф с «гиацинтом», Зиновьева-Аннибал конечно же намекает на имя Маргарита. Это имя в английской транскрипции — Маргарет — дано одной из обитательниц пансиона Ральфов.], почти «Хайсинф» — произносят англичане женское имя: Гиацинта (Hyacinth).
Мне хотелось… не знаю, что сделать, — но что-то должен был, чтобы она не ступала: отчего она не летает?.. Какой вздор!.. И вот она подходит к этой худой, серой, жеманной, с узкими, привыкшими плакать глазами даме и, целуя ее сморщенную бедную руку, шепчет, сияя золотистыми лучами своих карих очей {101} :
— Добрый вечер, мамма!
И так же — к отцу.
Какая нелепость! Она — не их дочь!..
Она не обедала. Потому что я сидел один среди других и должен был доесть баранину и пудинг…