Степан не выдержал и засмеялся.

— Ну и рожа у тебя, дед, — пояснил он. — Послушать тебя — баллада, а на рожу взглянешь — сатира Агитпропа. Они святош ну в точности такими, как ты, представляют.

— Пустобрех окаянный, — выругался Федька и заковылял к выходу.

— Видал дурака? Ни с того ни с сего взбесился, — незло сказал Степан, переводя взгляд со спины монашка на Митю.

— Да это он спьяну, — примирительно отозвался тот.

— Ясно дело. Когда трезвый, с него слова не выбьешь. Я ведь приходил к нему, расспрашивал о прежней жизни, об их темных делах монастырских — он как стена. «Я был конюх, ничего не знаю!» Для тебя-то он сюда приперся, а вот мне тогда отказал: «Не пойду, и все, я со своим прошлым покончил». Вот тебе и покончил. Он по прошлому видал как тоскует, Флор задрипанный!

— Да ладно ты. Я, кстати, пойду догоню его. Попрошу пустить переночевать. Поздно уже дальше двигать. Пересплю в Посаде.

— Чего тебе к нему в грязь-то идти? Переспи у меня.

— К чему тебя стеснять. У него целый дом на одного.

— А у меня — полдома, — не сдавался Линников. Митя согласился.

— Ты иди, а я сейчас, — сказал он. — Пойду у старика самогонки возьму. Выпить хочется. Разделишь компанию?

— Разделю, — сказал Степан. — Вместе сходим. Тебе у него самогонки не выпросить, он знаешь какой ужимистый.

И они опять двинули вместе к Федьке.

Самогонка монашка была мерзкой. Степан хлебнул, передернулся и поставил стакан.

— Из редьки он ее, что ли, гонит!

Митя оказался небрезгливым.

— Брось критиковать, Степа! Самогон как самогон. Другого теперь не найдешь.

И стал заставлять Линникова пить. «Спаивает», — отметил тот, но уступил: пусть противник думает, что ведет игру. В том, что Ломанов — противник и хочет окрутить его вокруг пальца, чекист больше не сомневался.

— Я вот смотрю, Степа, библиотека-то у тебя такая суровая: ничего для души, все для мозгов. Или самообразованием занимаешься?

— Занимаюсь. А что? Смешно?

— В некотором смысле. Сейчас вообще никто книг не читает, даже те, кто их всегда читал.

— И правильно. Эти пусть теперь поработают.

— Верно, — согласился Митя. — Давай выпьем за тех, кто теперь учится. Им это надо!

Линников чокнулся с гостем. «Сочувствие проявляешь, барчук! Стараешься! Знаю я твое сочувствие, гниль дворянская!» Степан опять притушил взметнувшуюся ярость и поинтересовался:

— А где твой братик?

— Нет братика. Попал в Питере в перестрелку — и конец. Случайная жертва.

— А родители?

— След простыл. Из Питера бежали, где сейчас — неизвестно.

— За что ты в тюрьму-то угодил?

— За ерунду. Одного комиссара дураком назвал. Такое у меня слабое место: как встречу дурака, обязательно должен сказать — дурак ты.

— Надо же, и я такой! — вырвалось у Степана. Он даже почувствовал на миг симпатию к своему противнику. — И сколько ты там просидел?

— С полгода.

— Что-то мало, — удивился Линников. — Или срок скостили?

— Точно. Начальник помог. Лютики он любил. Понимаешь? Одни любят ромашки, другие лютики. Только ты его не закладывай, понял? Я тебе как родному открываюсь.

— Какие ромашки-лютики? — спросил Степан и, сам догадавшись, покраснел.

— Или ты таких дел стесняешься? — спросил с ухмылкой Митя. — Ну-ну, не косись. Сам-то я нормальный. Вот сейчас к невесте еду. Только не спрашивай куда — адрес я тебе не назову. Еще увяжешься и невесту отобьешь. Давай за нее лучше выпьем.

Ломанов взял свой стакан, другой протянул Степану.

— Не могу я больше пить эту заразу, — сказал чекист. — Пей сам, не смотри на меня.

Митя поставил стаканы на место.

— Если по-честному, и мне больше не пьется. Правильно ты сказал: зараза. Может, спать завалимся? После этой отравы нутро как погреб с мышами.

Были еще только сумерки. И от Митиного трепа, и от самогонки у Степана отяжелела голова, и потому ложиться сейчас было никак нельзя. Ляжешь — и отключишься. А гостю только того и надо: чтоб стемнело и хозяин захрапел. Нет, требовалось взбодриться и высидеть до темноты.