— Попроси его мне позвонить, ладно?

Тому Оля не любила. Ни она сама, ни брат с нею прежде не общались, и вдруг — «позвонить».

— Алик пока не хочет ни с кем общаться, — сказала Оля.

— Правда? — делано удивилась Тома. — Знаешь что, передай ему, пожалуйста, записку.

Назарова достала из портфеля карандаш и тетрадку, вырвала листок, написала несколько слов, сложила листок вчетверо и вручила его Линниковой. Оля отправилась на лекцию по диамату, но и любимый предмет не смог ее отвлечь от мыслей о записке для брата. Она достала ее из кармана и прочитала: «Зяба, это мое второе письмецо. Первое я передала через Завьялова — или этот „сверхсознательный“ тебе его не отдал? Вот досада, что у Димки нет телефона. Позвони мне с улицы. Сердце изнылось. И все остальное тоже. Жду звонка. Твоя Тома». Дальше следовал номер телефона — на тот случай, если Алик его потерял.

Оля содрогнулась от «изнылось». У Алика роман с Томой?! И она зовет его Зябой! Оля почувствовала себя преданной. Ей, сестре — ни слова! Она сунула записку обратно в карман и стала ждать звонка. О занятиях и думать было нечего. Все мысли устремились к брату.

Когда кончилась лекция, она поехала к нему. Квартира Завьяловых была недалеко от университета. Усевшись в трамвае у окна, Оля без всякого повода вспомнила о Шамбале. Она увидела горы, дома-шкатулки, но в этот раз они словно полиняли. В ее сознании, как бумажки на ветру, закружились обрывки разговоров с Михиным и пропали. Брат был важнее всего на свете. Так это было раньше, так это и сейчас. Только Зябой его больше называть не хотелось.

Вечером того же дня, когда я познакомился с Резуновым, у меня в общежитии неожиданно появилась Надя. Как и в первый раз, она в комнату не зашла, а, приложив палец к губам, сунула мне записку, после чего исчезла. Записка сообщила, что Надя ждет меня на выходе из моего корпуса и что ей надо со мной поговорить.

Мы пошли от здания университета к пустынной центральной аллее. Она ведет к смотровой площадке на Ленинских горах, откуда открывается панорама Москвы. Надя взяла меня под руку и начала говорить:

— Мы договорились встретиться завтра, но мне надо сказать тебе так много, что я не могла ждать. Господи, не знаю, с чего начать… Начну с Кареева. Я у него сегодня была. Рассказ о встрече будет коротким — многого я от него не добилась, только… Постой, а то забуду, — я придумала для тебя отличный повод, чтобы навести справки в университете об Оле Линниковой!

— Спасибо, но я ее уже разыскал.

— Правда? Расскажи!

Я поведал Наде о скоротечном романе первокурсницы-детдомовки с молодым преподавателем филфака, на продолжительности которого сказались ревность брата, борьба с «сионистами» и необычная реакция Оли на живопись Николая Рериха. Когда я кончил, мы уже стояли на смотровой площадке. Кроме нас пришли посмотреть на Москву только несколько человек — ни туристических групп, ни шумных компаний в этот раз, к счастью, не было.

— Неужели у Оли и правда было психическое расстройство? — спросила Надя.

— Так думает Резунов.

— А что думаешь ты?

— Это может быть транс.

— Транс из-за рисунка? Странное дело.

— Транс и есть странное дело. А задеть может что угодно. Один из святых, например, увидел однажды в сплетении оленьих рогов распятого Христа, и это мгновение перевернуло его жизнь.

— Но ведь все это — только воображение… — пробормотала Надя, не подозревая, что затрагивает мой любимый предмет разговора. Я рассказал ей об эксперименте, проведенном в Вене с некой Элизабет Колбе, имевшей феноменально сильное воображение. Когда этой женщине проникновенно рассказали о страданиях Христа на Голгофе, у нее появились на теле кровоточащие раны. Они открылись в тех же местах, что и у Спасителя, как это случилось в другое время и при других обстоятельствах с Франциском Ассизским.

— Природа воображения непонятна, а что касается его силы, то известен лишь ее нижний предел, — заметил я и здесь остановился, так как обнаружил, что Надя думала о другом.

— Это все очень интересно, — сказала она, — но мы уходим слишком далеко от Оли и Алика. Почему они все бросили и уехали из Москвы в неизвестном направлении? Может быть, они бежали от НКВД? Оля и Алик ведь скрывали, что они дети «врагов народа». А в сорок девятом году шли массовые разоблачения «вражеских элементов» и арестовывали не только «сионистов».

— Ты спрашивала об этом племянника Аполлонии?

— Спрашивала, но ничего от него не добилась. Неприятный тип. Кстати, его мать, Нина Кареева, которая приходится Аполлонии двоюродной сестрой, была арестована вместе с Линниковыми в тридцать восьмом году. После войны она освободилась и вернулась в Москву. Спрашиваю Кареева: «А какое отношение к книге имела ваша мать?» Ни она сама, ни он обстоятельств дела не выясняли. Они даже не ходатайствовали о реабилитации. Кареев сказал мне на это: «К чему опять нервы трепать? И так истрепаны». Он знает только, что у всех троих была пятьдесят восьмая статья: обвинение в «подрывной деятельности». Мать сказала Карееву, что их взяли по анонимному доносу. Он был, конечно же, написан тогдашним замдиректора АКИПа, который отобрал у Аполлонии «Откровение огня». Так и осталось непонятным, почему вместе с Линниковыми пострадала Нина Кареева — вдова, скромная медсестра, далекая от древнерусских книг, — ее-то тот подлец не знал. Я бы сама обратилась в КГБ за разъяснением, но там информируют только прямых родственников.

— Попроси Кареева навести справки в КГБ для тебя. За вознаграждение.

— У нас так не делают — это тебе не Голландия. — отмахнулась она. — Мне кажется, Кареев знает больше, чем говорит. А что, если тряхнуть его еще раз — и теперь уже вместе? Это нетрудно устроить. Я позвоню ему и скажу, что ты разыскиваешь родственников Линниковых, потому что твой дядя Петер Касперс был другом Степана. Только не делай своего Касперса в этот раз коммунистом.

— И Кареев поверит?