— Дело в другом человеке… Я вам нарисую сейчас одну занятную жанровую сцену, ладно? Юный латышский аристократ-англофил, увлеченный идеями марксизма, отправляется на баррикады в Вену и не скрывает в беседах с коллегами антипатий, которые он питает по отношению к нашему движению. Более того, он пишет в своей газете антигерманские статьи. Потом он замолкает на год и вдруг объявляется в Лондоне, но уже не в красной рубашке, а в коричневой форме, похожей на нашу, эсэсовскую. Этот человек пишет теперь прямо противоположное тому, что он писал год назад. Он, правда, не бранит марксизм и Кремль, но он возносит идеологию фюрера и ведет себя как истинный друг национал-социализма. Потом он приезжает сюда, в Испанию, и помогает нам драться с коммунистами, и очень честно пишет о силе нашей авиации, и очень дружит с нашими летчиками, и присутствует при таком головоломном эпизоде, когда коричневый ас неожиданно сменил свой цвет на красный…

— Что касается меня, то я обожаю маскарады.

— Это не смешно, Ян. Как бы вы на моем месте отнеслись к такому любителю маскарадов? На моем месте — я подчеркиваю, потому что я, именно я, дважды брал на себя ответственность и уверял руководство, что юный латыш не может вести такую коварную двойную игру, которая проглядывает во всех перечисленных мною эпизодах. Отвечайте, Ян, прямо: что вы об этом думаете?

— Хорошо, что вы меня сюда вывезли, — ответил Ян, — а то я мог бы подумать, что это допрос.

— А вы и считайте это допросом.

— Мне неприятна мысль, что из-за неумения раскрывать преступление вы решились оскорбить мое достоинство.

— Ян, если мы сейчас не оформим сугубо серьезным образом наши — на будущее — деловые взаимоотношения, я докажу всем, что вы русский агент. Это для вас так же плохо в Европе, как и здесь — за Пиренеями. Я уж не говорю о Германии. Впрочем, и в Англии и в Латвии с таким же неудовольствием отнесутся к этому, если я подтвержу, что в довершение ко всему вы были и нашем агентом.

— А ведь это шантаж! Я возмущен, Уго, я возмущен!

— Легче, легче! Легче, Чемберлен Иосифович.

— Зачем же оскорблять британского премьера? Я ведь не называю вас Атиллой Адольфовичем.

— А для меня это комплимент.

— Что вы скажете, если я завтра напишу в моих газетах о ваших недостойных предложениях? И об этом возмутительном ночном допросе — тоже?

— Стоит ли?

— Вы меня ставите в безвыходное положение…

— Вы сами себя ставите в безвыходное положение. Я предлагаю вам достойный выход.

— Покупайте послезавтра «Пост», — сказал Ян и хотел, повернувшись, уйти по дороге вниз, к городу, но он увидел, как Лерст полез за пистолетом. Ян в рывке схватил его за руку. Они боролись, и Ян старался поднять руку Лерста с зажатым в ней пистолетом вверх. Прогрохотал выстрел, второй… третий… Лерст стал оседать на землю.

Ян обернулся. На шоссе белела фигура: это стояла Мэри. Она медленно прятала пистолет в белую сумку, сделанную из толстой блестящей соломки…

…Через сорок минут после этого Ян и Мэри бегом поднялись в ее номер.

— Не надо брать никаких вещей, — сказал Ян. — Сразу на аэродром. Немедленно…

— Но паспорт хотя бы я должна взять, милый…

— У тебя хорошее самообладание…

Они поднялись на второй этаж и увидели около номера трех испанских офицеров. Мэри остановилась. Ян шепнул:

— А вот это — конец.

— Сеньор Пальма? — лениво козырнув, спросил картинно красивый испанский полковник.

— Да.

— Сеньор Пальма, я прошу вас следовать за нами.

— Можно переодеться?

— Я бы на вашем месте этого не делал.

— Куда мы поедем?

— В штаб генерала Франко.

— И все-таки мне бы хотелось переодеться…

— Как вам будет угодно.

Ян думал, что офицеры пойдут следом за ним в номер, но они остались ждать в коридоре.

«Испанцы и есть испанцы, — успел еще подумать Ян, — рыцари не смеют оскорбить даму. Убить — да, но оскорбить — ни в коем случае».

Он обнял Мэри и шепнул:

— Улетай в Лиссабон. Сейчас же. Или уезжай. На моей машине.

…«Линкольн» с тремя молчаливыми испанцами пронесся по спящему Бургосу и остановился возле штаба Франко. Ян в сопровождении военных прошел через целую анфиладу комнат и остановился в огромном, отделанном белым мрамором мавританском дворике. Где-то вдали слышалась андалузская песня.

— Я не разбираю слов, — обратился Пальма к одному из военных. — О чем она поет?

— Я тоже плохо понимаю андалузский, — ответил офицер. — Я астуриец… По-моему, она поет о любви. Андалузский диалект ужасен, но они всегда поют о любви…

— Ничего подобного, — сказал второй испанец, — она поет о корриде.

— Нет, — возразил третий, — она поет колыбельную песню…

— Под такую колыбельную не очень-то уснешь, — сказал Пальма.

— Ничего, мы, испанцы, умеем засыпать и под марши, — усмехнулся полковник.