Он обратился ко мне на чистом русском языке:

— Элизабет, прошу извинить, если я нарушил ваш покой. — увидев тревогу в моих глазах Ничего не бойтесь, никто не смеет вас обижать. Того офицера, оскорбившего вас, я строго наказал. Он поступил с вами не как офицер фюрера. Офицер, не сумевший оценить такую красоту, подобен ослу. Сейчас вы находитесь под моей защитой… Чувствуйте себя в безопасности. Да, тревога оказалась не оправданной… У вас на хате никаких партизан и их следов не нашли. Возможно, вас оклеветали ваши соседи. Но вы должны убедить нас в полной лояльности немецким властям.

— Скажите, где моя мама? Она старый, больной человек, пожалуйста, освободите ее.

— После небольших формальностей ваша мама, возможно, будет возвращена домой.

Он, на мою грудь бросал такие голодные взгляды, что, казалось, он с начала войны не спал ни с одной женщиной. Я подумала: «Нельзя ли этот козырь использовать в свою пользу, не манипулировать ли его чувствами, эмоциями?» Я пустила в ход кое-какие женские уловки, какими обычно проверяют незнакомых мужчин.

Он, кажется, понял в какую игру его втравливаю. Но не показал виду. Несколько раз, скрепя сапогами, прошелся туда, сюда по комнате. Подошел к серванту, оттуда вытащил бутылку армянского коньяка и рюмочки, разлил. Предложил мне. Я извинилась:

— Спасибо, я не пью.

Он не стал навязываться, один за другим опрокинул в себя три рюмки коньяка. Я поняла, он не такой простак, каким он старается себя показать.

— Элизабет, прошу вас, не притворяйтесь, как у вас говорят, дурочкой. Сообщаю вам из-за личной симпатии — ваш муж, командир партизанского отряда, в наших руках. Если вы хотите, чтобы с вашим ребенком, матерью, тем более с мужем не случилось ничего непредвиденного, ведите себя достойно. Как я понял, вы не дурочка и не истеричка. — вдруг вытащил пистолет и направил его на спящего ребенка. — Я требую к себе любви и внимания, это все, что пока от вас хочет молодой офицер фюрера… — он хитро заглянул мне в глаза. — Не забудьте еще одно, капитана Ганца, которому вы сегодня плюнули в лицо. Он злой и мстительный, как бестия… Он только и ждет, жаждет удовлетворения своего самолюбия… Не забудьте, он поклялся пропустить тебя сквозь строй голодных солдат… — то, что осталось в бутылке коньяку тоже выпил, огляделся перед зеркалом, с кителя взмахом длинных бледных пальцев стряхнул невидимые пылинки, еще раз взглянул на Зайнабханум. — Одним словом надеюсь, когда вернусь, буду бок о бок с тобой в чистой и теплой постели.

Не дослушав то, что за ним на чистом немецком языке бросила Зайнабханум, вышел наружу.

— Тебе теплую пастель и со мной? Увидишь в аду! Будьте вы все прокляты, фашисты!

На кухне было почти все: мясо, куры, сало, консервы, разные крупы, в глиняном кувшине молоко, хлеб… Столько продуктов, о существовании которых я не представляла. Чуть перекусила, немецкому офицеру к приходу приготовила на ужин. Когда мой сыночек проснулся, накормила его, перепеленала, переложила спать в детскую кроватку, видимо, оставшуюся от хозяев квартиры.

Майор вернулся домой вдребезги пьяный и с собакой на поводке, огляделся, все понял:

— Что, вы так и жаждете видеться со взводом голодных солдат?.. Что ж, такое удовольствие я могу вам предоставить…

— Мы с мужем жаждем видеть всех вас на гильотине, а вашего Фюрера — на виселице! — зло выпалила я.

Тот хитро улыбнулся.

— Это ваше последнее слово, госпожа?

— Больше мне нечего добавить, господин майор!

— Вы что, с ума сошли? Ваш муж и ваша мама взрослые люди, отвечающие за свои действия… Они получат по заслугам… А ребенок-то? Вам не жалко вашего ребенка?

Я заплакала. Я впервые в жизни не знала, что делать, как действовать, чтобы, не раняя свою честь, сохранить жизнь своему ребенку, матери, мужу. По тем неадекватным действиям, которые предпринимает немецкий офицер, я стала догадываться, если я не смогу спасти жизнь мужу, матери, во всяком случае, хотябы продлить. А вдруг спасут нас партизаны?

— Чего же молчите, Элизабет? Вы что, не видите, как я рискую своей карьерой, мундиром? Если меня предадут, вы окажетесь в других руках… Тогда вам не спастись от виселицы!

Я не знала, что ответить.

— Хорошо, поступим по-другому, помимо вашей воли.

Он взглянул на собаку, подал ей какой-то знак. Собака поняла, встала на задние лапы, открыла дверь. В комнату тихо вошли преданные майору четыре солдата, стали перед майором по стойке смирно. Майор на немецком языке дал им короткие команды. Я побледнела, отскочила к кровати сына: он приказал привязать меня к ножкам кровати.

— Прошу вас, не делайте это! — попросила я офицера по-немецки.

— Вы мне не оставляете другого варианта, госпожа Элизабет, — мягко улыбнулся офицер. — А вы прекрасно говорите по-немецки. Где научились так говорить?

— В нашей школе, учительницей немецкого языка было обрусевшая немка.

— Так что же будем делать: вязать вас или сама этого… сделаешь?

Я отрицательно покачала головой и заплакала. Вдруг один из солдат подошел к кровати ребенка, поднял спящего ребенка на руки, сказал, что выносит в соседнюю комнату, и вышел. А остальные набросились на меня, подняли на кровать, руками и ногами привязали к ножкам кровати и вышли.