Волк мчался на меня. Меня поразили ни огромные размеры, ни окраска, ни длина ног. Меня поразило то, как он на меня шел: скаля огромные клыки, сверкая немигающими глазами. За две-три секунды, пока он на меня шел, я пережила всю мою жизнь, от рождения до сегодняшнего мгновения. Он остановился у самых моих глаз. В мгновение глядел мне в глаза, дыхнул на меня, лизнул языком в нос. Я чихнула, он отскочил в сторону. Я заглянула ему в глаза, он зарычал, подумал, что я его вызываю на бой. Утробно рыча, криво развернул морду, заглядывая мне в глаза, стал лапой рыть снег. Я не успела от него отвести глаза, как он, дико рыча, набросился на меня. Метнулся на меня и ухватился за щеку. Я дико закричала. Я почувствовала, как он от щеки с хрустом оторвал какой-то кусок мяса, как по ней потекла кровь. Но боли не почувствовала. Волк с дымящимся куском мяса отскочил в сторону, уронил на снег и одним махом проглотил его. Все это проходил перед моими глазами, как в кино, как будто эта трагедия происходит не со мной, а с кем-то другим. Волк собирался еще раз меня атаковать.

Вдруг в моем теле проснулась какая-то дикая сила. Иначе как я могла вытащить из ямы правую руку, молниеносно ухватиться за заднюю ногу набросившегося на меня волка? Волк сделал молниеносный скачок в сторону и вытащил меня из ямы. Я вдруг как в бреду услышала автоматные и пулеметные очереди, людские крики, ругань, русский мат. Это партизаны примчались нам на выручку. Я помню, как встала на ноги, дико кричала, звала, побежала в их сторону. Вдруг в моих глазах померк свет, перед глазами закрутились какие-то круги. Я упала лицом в снег, вдруг вокруг меня завертелись лес, поляна… Дальше ничего не помню…

С того дня, который разделил мою жизнь на две части: светлую и черную, — прошло более двадцати лет. И горе в сердце ушло глубоко во внутрь, и шрамы на нем зарубцевались, и я тоже пока как-то живу, механически что ли? — горько взглянула мне в глаза. Многое людям простила: и непонятное отношение, и брезгливые взгляды, и противный шепот за спиной, и смешки особенно со стороны молодых людей. В годы войны со стороны фашистов стерпела и унижение, и оскорбления, и насилие, и жестокости, и утрату самых дорогих для меня людей. Ко всему привыкла, даже к жажде смерти. Но как переносить косые взгляды, непонятные усмешки, бросаемым в адрес моего увечья женщинами, пережившими войну, голод, никак не могу понять!

Вы думаете, не я хотела быть счастливой, любимой? Не я хотела под в обнимку с мужем, любимыми детьми пройтись по городским улицам? Самое большое счастье в жизни спелой женщины — это иметь ребенка! Кто сегодня лишил меня такого счастья? Кто отнял у меня молодость, красоту, завтрашний день? Ради кого и чего я всего этого лишилась?

Ее глаза были полны слез, губы дрожали, руки судорожно сжимались. Она плеснула остатки коньяка в свой стакан, одним глотком судорожно глотнула содержимое в стакане, вдруг разрыдалась. Извинившись, быстро вышла из купе в коридор.

Я стоял у окна вагона в оцепенении, судорожно думая, как успокоить, как помочь этой женщине, за короткое время ставшей для меня очень дорогой и близкой.

Когда она долго не заходила в купе, я вышел в коридор за ней, а ее нигде не было. Оставив свой багаж, она покинула вагон. Нашлись свидетели, как на одной остановке она вышла из вагона и больше не вернулась.

«Где ты, куда ты затерялась, прекрасная женщина с изувеченным лицом? Отзовись! Я ищу тебя по всему свету! Умоляю тебя, отзовись! Где ты?»

1995 г.

Осень, конец ноября. То время, когда человеческий организм еще тоскует по теплу угасшего лета, и всеми фибрами души чувствуешь, осязаешь холод наступающей зимы. С юга над селением нависали высокие горы, с запада на восток подковой переходящие в несколько рядов высоких холмов, соединяющих друг с другом какой-то невидимой цепью. Солнцем освещаемая сторона холмов с востока на север обросла густыми кустами орешника, кизила, низкорослого дуба, постепенно к западу и югу переходящие в густые заросли смешанного леса, где преимущественно росли граб, бук, липа, ясень, белоствольные благородные ивы. С западной стороны, из-за грузной белой шапки Джуфдага, вдруг выглянула луна. Ее холодные, мерцающие серебром лучи вдруг выхватили в селении и заиграли на стеклах окон и крытых оцинкованным жестом кровлях домов. Со двора одноэтажного дома, стоящего чуть поодаль от селения, с северной стороны, раздался надрывающий собачий вой, переходящий на горестное завывание. Ишрабика долго не могла усыпить сынишку. Наконец, посасывая свой большой палец, уснул. На постель, скорчившись, час назад прикорнула и сама. Только успела сомкнуть глаза и на тебе — опять во дворе завыла эта злосчастная собака! Она головой накрылась одеялом, но собака не перестала выть, а перешла на скулеж. Не вытерпела, встала в постели, села, обе клешни злобно запустила в давно немытые сальные волосы на голове, зачесала, осыпая руганью собаку, ее ненавистного хозяина. Брюзжа слюной, через голову натянула на себя мешковатое платье, встала и вышла в коридор, включила свет.

— Чтобы ты издохла, дьявол! Чтобы дом твоего хозяина сгорел! Чтобы его отец и дед в гробу перевернулись! Что за напасть эта собака! Ни дня, ни ночи от тебя покоя! Чтобы Аллах с небес ниспослал на тебя свою божью кару!

В дальнем углу коридора, завернувшись в тавлинскую шубу, лежала ее падчерица Мериям. Она стонала. Завидев мачеху, она за узкой детской локотью запрятала заплаканные глаза, осунувшее лицо. Оно пылало огнем.

— Смотри, смотри на эту змею ползучую! Какая же ты притворщица, тварь! Чтобы конец твой стал черным! — с ненавистью плюнула на нее, пнула ногой, отвернулась и направилась к лестнице, спускающейся в хлев. — О Аллах, когда же Ты избавишь меня от присутствия этой черной змеи? Хоть бы сдохла эта маленькая сучка!

— Ой, моя спина… — взахлеб заплакала Мериям. — Кто же маленькую девочку пинает в спину?.. Чтобы отсохла твоя нога, мачеха… — из глаз ручьями хлынули слезы. — Это ты и ползучая змея, и гиена, и бестия!.. Это ты сдохнешь, — не переставая плакала девочка, — Аллах знает, кого из нас наказать!

Услышав, как заплакала, запричитала Мериям, во дворе собака на привязи заскулила, горестно завыла, встала на дыбы, пытаясь освободиться от цепи, на которой сидит.