Доказательства были, пожалуй, не слишком убедительными: украденные вещи не были найдены и ни единого предмета из них не обнаружили в квартире обвиняемого. Не было и свидетельств о том, что в соответствующий период времени он продавал какие-либо ценные предметы. Но, хотя в суде об этом и не говорили в открытую, уважая строгие принципы британского правосудия, рассматривающего дело исключительно по существу, все, включая судью и теоретически несведущих присяжных, знали, что Гэмбл был таким же специалистом в своей сфере, как дактилоскописты — в своей. Все присутствовавшие в суде полагали, что его осудят и вновь отправят на каторжные работы.

Все, кроме Дикинсона. Дав показания, он уселся в углу и угрюмо и подозрительно наблюдал оттуда за человеком на скамье подсудимых.

Дикинсону не нравилось, как держался Гэмбл. Он выглядел слишком безразличным, слишком скучающим, слишком высокомерным. Он напоминал Дикинсону игрока, у которого на руках все тузы и еще кое-что припрятано в рукаве.

Когда Гамбла вызвали и он с улыбкой направился к трибуне для дачи свидетельских показаний, Дикинсон ощутил легкую тошноту; ему хотелось изобличить Гэмбла, но он чувствовал, что тот собирается положить конец происходящему здесь. Но как?

Гэмбл принес присягу столь благочестиво, как будто всю жизнь только тем и занимался, что проводил религиозные обряды. Возможно, он действительно ощутил торжественность момента. В любом случае перед судьей, наблюдавшим за ним с любопытством, он предстал с необычайно благочестивым выражением лица.

— Милорд, раз у меня нет адвоката, могу я рассказать все сам? — обратился Гэмбл к судье. — Я дал присягу, милорд.

— Конечно, рассказывайте как можете, — ответил его светлость. — Вы отдаете себе отчет, что сторона обвинения имеет право задавать вам вопросы на основе услышанного?

— Вполне отдаю, милорд, — с готовностью ответил Гэмбл и улыбнулся сидящим перед ним барристерам. — Я готов ответить на все вопросы любого из этих джентльменов — или на ваши, милорд, — которые могут прийти к ним в голову — или к вам, милорд.

Он сделал паузу и улыбнулся двенадцати присяжным, раскрывшим рты от изумления.

— Что ж, милорд и господа присяжные, что я имею сказать по поводу этого обвинения, так это то, что у меня есть алиби! Я собираюсь доказать это алиби, а когда я его докажу, то ожидаю, что меня отпустят, и никак иначе. Отпечатки, не отпечатки — в ночь ограбления я не подходил к Сент-Джонс-Вуд ближе, чем на шесть миль. А почему? Да потому, что был кое-где еще!

Гэмбл не раз участвовал в заседаниях уголовного суда как главный герой или же как заинтересованный зритель и прекрасно отдавал себе отчет в важности драматической паузы, каковую он и сделал, наклоняясь к барьеру трибуны и спокойно, торжествующе улыбаясь. Внезапно он выпрямился и заговорил, загибая короткие и толстые пальцы.

— Начнем, джентльмены, — произнес он. — Меня обвиняют в том что двадцать первого ноября я якобы вломился в тот дом на Авеню-роуд в Сент-Джонс-Вуд, и случилось это, по свидетельствам, между десятью вечера двадцатого ноября и шестью утра. Джентльмены, с десяти часов вечера двадцатого ноября и по половину шестого следующего утра я был в Уимблдоне.

Последнее слово Гэмбл произнес театральным шепотом, и судья вздрогнул и устремил на него пристальный взгляд.

— Где, говорите, вы были? — спросил он, нагибаясь в сторону обвиняемого.

— В Уимблдоне, где изволит проживать ваша светлость, — с готовностью пояснил Гэмбл.

Судья снова вздрогнул и нахмурился. Он в самом деле проживал в Уимблдоне, в довольно старом доме, стоящем на общинных землях [19] , и, судя по всему, его не слишком обрадовало сообщение о том, что мистер Джон Гэмбл побывал в этой респектабельной округе.

— Продолжайте, — сказал он резко. — Вы говорили — что был в Уимблдоне милорд, — ответил Гэмбл, улыбнувшись Дикинсону, сидевшему в углу. — Некоторое время в Уимблдоне, а некоторое — в Уимблдон-Коммон [20] . И, джентльмены, — продолжил он, драматически поворачиваясь к ложе присяжных, — что же я там делал? Джентльмены, я здесь, чтобы говорить всю правду, только правду, и ничего, кроме правды, так что буду говорить начистоту. Я был там с незаконным намерением, которое мне так и не удалось осуществить.

Гэмбл неожиданно умолк, делая очередную эффектную паузу, чтобы аудитория могла осмыслить услышанное. Внезапно он указал пальцем на председателя присяжных, толстого мужчину с глазами навыкате, и продолжил свою речь:

— Заметьте! Я собираюсь оговорить себя, чтобы очиститься от данного обвинения. Не буду отрицать, это было бы бессмысленно, я уже попадал в подобные неприятности. И последствия одной из них сказывались на мне вплоть до прошлого октября. И я себе сказал: все, завязываю, оно того не стоит. Но где-то семнадцатого или восемнадцатого ноября — в дате не уверен — мы встретились с одним товарищем, который знает, что я мастак в своем ремесле, на улице Лонг-Акр — одно дельце у меня там было с лошадьми. Ну он мне и говорит, доверительно так, мол, Джек, мальчик мой, ежели тебе нужна работенка на одного, то будь я проклят, ежели я тебе не собираюсь сейчас кое-что присоветовать. А я его спрашиваю, что это за работа, потому что я сейчас работы не ищу, но, дескать, ежели это что несложное, то можно. А он и отвечает, что, мол, это дельце можно обстряпать, даже стоя на голове. И спрашивает меня, знаю ли я, что он живет в Уимблдоне. Конечно, говорю, знаю. Ну вот, говорит он, а в Уимблдон-Коммон есть один милый домик, в котором живет старикан, с которым я мог встречаться по рабочим вопросам. То есть, значит, господин судья Степлтон.