Теперь последуем за нашим героем дальше, из дома аббата Фортье в дом тетки Анжелики, поселившейся, как мы знаем, на окраине Плё.

Когда Питу вышел от аббата Фортье, он обнаружил, что его поджидают десятка два человек. Его причудливая амуниция, весть о которой облетела уже весь городок, была немного знакома собравшимся. Видя, что он в таком обличье вернулся из Парижа, где идет схватка, все пришли к выводу, что Питу тоже сражался, и жаждали новостей.

Питу с присущим ему великодушием поделился новостями: поведал о взятии Бастилии, о подвигах Бийо и г-на Майара, г-на Эли, г-на Юлена; рассказал, как Бийо упал в крепостной ров, и как он, Питу, его оттуда вытащил; как был спасен г-н Жильбер, который уже восемь или десять дней находился в числе узников.

Слушателям уже было отчасти известно то, о чем рассказывал Питу, они вычитывали кое-какие подробности из газет того времени, но при всем интересе, который возбуждает газетчик и то, что он пишет, все-таки любопытнее послушать рассказ очевидца, которого можно спросить и получить ответ.

А посему Питу рассказывал, отвечал, входил во все подробности, благожелательно вступая в беседу с теми, кто его перебивал, любезно откликался на все вопросы.

Кончилось тем, что чуть не через час, пролетевший в разговорах у дверей аббата Фортье на Суассонской улице, заполненной слушателями, один из присутствующих заметил, что лицо Питу омрачилось, и догадался:

– Бедняга Питу совсем устал, а мы заставляем его стоять тут с нами, вместо того чтобы отпустить его к тетке Анжелике. Бедная, славная старая дева! Какое для нее будет счастье вновь его увидеть!

– Да я не устал, – возразил Питу, – я голоден. Я никогда не устаю, а голоден я всегда.

Услышав это простодушное объяснение, толпа уважила потребности желудка Питу и почтительно расступилась; Питу, сопровождаемый самыми упорными и любопытными слушателями, выбрался на дорогу, которая сама вела в Плё, к дому тетки Анжелики.

Тетки Анжелики не было дома; наверняка она заглянула к кому-нибудь из соседей, и дверь была на запоре.

Тут же несколько людей пригласили Питу к себе подкрепиться, что явно было бы ему кстати, но Питу гордо отказался.

– Ты же сам видишь, дружище Питу, – сказали ему, – что у твоей тетки заперта дверь.

– Никакая дверь никакой тетки не откажется впустить послушного и голодного племянника, – нравоучительным тоном возразил Питу.

И, обнажив свою большую саблю, при виде которой женщины и дети попятились, он вставил ее конец в щель между язычком и защелкой замка, с силой налег, и дверь отворилась к огромному удовольствию зрителей, которые более не подвергали сомнению подвиги Питу, видя, как отважно он навлек на себя гнев старой девы.

В доме со времен Питу ничто не изменилось: знаменитое кожаное кресло все так же величественно красовалось посреди комнаты; два-три увечных стула да табуретка подобострастно выстроились вокруг на своих хромых ногах; в глубине стоял ларь, справа – буфет, слева – очаг.

Питу вошел в дом с ласковой улыбкой: убогость предметов обстановки его не раздражала; напротив, все это были друзья его детства. Правда, были они почти такие же жестокие, как тетя Анжелика, но можно было предположить, что, если заглянуть в ларь или буфет, внутри найдется какое-нибудь лакомство, а тетя Анжелика изнутри была такая же сухая и твердая, как снаружи.

Питу немедленно подтвердил такое предположение на виду у всех, кто пришел вместе с ним и теперь, видя, что происходит, заглядывал в окна, любопытствуя, что будет, когда вернется тетка Анжелика.

Впрочем, нетрудно было заметить, что эти несколько человек испытывали к Питу симпатию.

Мы уже сказали, что Питу был голоден, так голоден, что это было написано у него на лице.

Поэтому он, не теряя времени, направился прямиком к ларю и буфету.

В прежнее время – мы не боимся этого слова, хотя с тех пор как Питу уехал, едва прошло три недели, но ведь время измеряется не днями, а событиями, – в прежнее время, не окажись Питу во власти дурного умысла или жестокого голода, двух могучих дьявольских сил, весьма схожих между собою, – в прежнее время Питу присел бы на пороге под запертой дверью и смиренно дожидался бы возвращения тетки; завидя ее, он приветствовал бы ее нежной улыбкой, а потом посторонился бы, чтобы ее пропустить; вошел бы следом за ней, отыскал бы хлеб и нож, чтобы отрезать себе свою порцию, а уж, когда отрежет, тут он бросил бы вожделеющий взгляд, всего-навсего один смиренный и магнетический взгляд (по крайней мере так считал он сам), силой заключенного в нем магнетизма призывая сыр и сласти, лежащие на полке буфета.

Эти заклинания редко приводили к успеху, и все же такое бывало.

Но нынче Питу чувствовал себя мужчиной и поступил иначе; он как ни в чем не бывало открыл ларь, извлек из кармана широкий нож с деревянной ручкой, взял хлеб и криво отрезал ломоть весом не меньше килограмма, если прибегнуть к изящной терминологии новой системы мер и весов.

Потом он сунул хлеб назад в ларь и закрыл крышку.

Затем все так же невозмутимо он пошел и открыл буфет.

На мгновение Питу показалось, будто он слышит ругань тетки Анжелики; но дверца буфета скрипнула, и этот вполне реальный скрип заглушил звуки, порожденные воображением.

В те времена, когда Питу жил здесь, скупая тетка отделывалась простой и сытной снедью: то был марольский сыр или тонкий ломоть сала, завернутый в огромные зеленые капустные листья, но с тех пор как легендарный обжора-племянник уехал из родных мест, тетка, невзирая на скупость, стряпала себе на неделю вперед всякие угощения подчас не без изысканности.

Иногда это была разварная говядина с морковью и луком, тушенная на вчерашнем жире; иногда баранье рагу с аппетитной картошкой, причем каждая картофелина была величиной с детскую голову или продолговатая, как тыква; иногда телячья нога, приправленная луком-шалотом в уксусе; иногда – исполинская яичница, зажаренная на большой сковороде и разукрашенная зеленым луком и петрушкой или выложенная ломтями сала, каждого из которых хватило бы на трапезу старухе даже в те дни, когда у нее разыгрывался аппетит.