– Нет, я не хочу, чтобы он все это видел, Бийо, потому-то я и отослал его в Виллер-Котре, но сегодня я почти жалею об этом.

– Как! Жалеете?

– Да.

– А почему сегодня?

– Потому что сегодня он мог бы увидеть, как применяется на практике аксиома о Льве и Крысе, которая для него не более чем басня [191] .

– Что вы имеете в виду, господин Жильбер?

– Я имею в виду, что он увидел бы бедняка фермера, которого случай привел в Париж, человека честного и храброго, не умеющего ни читать, ни писать; человека, который никогда бы не поверил, что его жизнь может пагубным или благотворным образом отразиться на судьбах высокопоставленных особ, на которых он едва осмеливался поднять взгляд; я имею в виду, что он увидел бы этого человека, который однажды уже хотел сбежать из Парижа и теперь хочет этого снова; он увидел бы, как этот самый человек сегодня принял деятельное участие в спасении короля, королевы и обоих королевских детей.

Бийо изумленно уставился на Жильбера.

– Как так, господин Жильбер? – спросил он.

– Как так, мой героический невежда? Я скажу тебе: ты проснулся по первому шуму, ты угадал в этом шуме бурю, готовую обрушиться на Версаль, ты побежал и поднял с постели господина де Лафайета, потому что господин де Лафайет спокойно спал.

– Черт побери, но это же в порядке вещей: он двенадцать часов провел в седле и целые сутки не смыкал глаз.

– Ты привел его в замок, – продолжал Жильбер, – ты увлек его в гущу убийц с криком: «Назад, сволочь! Мститель идет!»

– А и впрямь, – вырвалось у Бийо, – так все и было!

– Ну вот, Бийо, сам видишь: это немалое утешение, друг мой. Пускай ты не спас от гибели этого юношу, зато, быть может, ты предотвратил убийство короля, королевы и двух детей. Неблагодарный! Ты затеял бросить служение родине в тот самый миг, когда родина награждает тебя.

– Но кто узнает о моем поступке, если я сам о нем не подозревал?

– О нем будем знать мы с тобой, разве этого мало?

Бийо на мгновение задумался, потом протянул свою грубую ручищу доктору и сказал:

– Пожалуй, вы правы, господин Жильбер, но, знаете, человек – создание слабое, эгоистичное; вы один, господин Жильбер, и сильны, и великодушны, и неизменны. И кто вас только этому научил?

– Горе, – отозвался Жильбер с улыбкой, в которой было больше печали, чем в рыданиях.

– Чудеса, – заметил Бийо, – а я-то думал, что горе озлобляет.

– Оно озлобляет слабых.

– А если под действием горя я тоже озлоблюсь?

– Может быть, тебя ждет горе, но ты никогда не озлобишься, Бийо.

– Вы уверены?

– Я за тебя ручаюсь.

– Ну, в таком случае… – со вздохом начал Бийо. – В таком случае, я остаюсь, но я знаю, что еще не раз поддамся слабости.

– И всякий раз, Бийо, я буду рядом и поддержу тебя.

– Договорились, – вздохнул фермер.

Потом он в последний раз взглянул на тело барона де Шарни, которое слуги укладывали на носилки, чтобы унести со двора, и вздохнул снова.

– А все-таки какой был красивый мальчик Жорж де Шарни – на серой лошадке, в левой руке корзинка, в правой – кошелек!

Мы видели, при каких обстоятельствах задолго до описываемых событий было принято решение об отъезде Питу и Жильбера.

Ныне мы намерены ненадолго расстаться с главными действующими лицами нашего повествования и устремиться вслед двум юным путешественникам, а потому надеемся, что читатели позволят нам изложить некоторые подробности отъезда молодых людей, их странствий и прибытия в Виллер-Котре, в которой, по твердому убеждению Питу, изрядно недоставало их обоих.

Питу получил от Жильбера поручение разыскать Себастьена и доставить к отцу. С этой целью Питу усадили в фиакр и доверили его кучеру, подобно тому, как самому Питу доверили Себастьена.

Не прошло и часу, как фиакр привез Питу, а Питу – Себастьена.

Жильбер и Бийо поджидали в квартирке, снятой ими на улице Сент-Оноре, немного не доходя до церкви Успения.

Жильбер сразу же объявил сыну, что нынче вечером уезжает вместе с Питу, и спросил, доволен ли Себастьен, что вновь увидит густые леса, которые так любил прежде.

– Да, отец, – отвечал мальчик, – если вы будете навещать меня в Виллер-Котре, а я буду приезжать к вам в Париж.

– Не беспокойся, дитя мое, – сказал Жильбер, целуя сына в лоб. – Ты же знаешь: теперь я уже не могу жить, не видя тебя.

Питу вспыхнул от радости, когда узнал, что нынче же вечером они уедут.

Он побледнел от счастья, когда Жильбер вложил ему в одну руку обе руки Себастьена, а в другую – десяток луидоров в сорок восемь ливров каждый.