Коломбо прижал девушку к своему сердцу.

– Благодарю, – сказал он.

Потом они унесли розан, который должен был быть спутником их агонии.

Но на пороге Кармелита остановилась.

– Здесь, – сказала она, – на этом месте я в первый раз узнала о вашей любви. О! Как удержалась я, что не бросилась в ваши объятия, когда вы пробыли тут полчаса в одну счастливую ночь?

Затем, показав ему на окно в коридоре, она сказала:

– Из этого окна я наблюдала за светом вашей лампы и оставалась тут до тех пор, пока лампа не гасла.

Они сошли с лестницы. Кармелита – улыбаясь, молодой человек – вздыхая…

Часы пробили час ночи.

Это был именно тот час, если помнят читатели, в который трое молодых людей, встреченных нами в начале этой истории, и их таинственный спаситель садились ужинать.

Оставим пока Жюстена, подъехавшего верхом в Версаль, оставим Сальватора, Жана Робера и г-на Жакаля, ехавших в карете в Нижний Медон, и вернемся к Людовику и Петрюсу, которые спали за столом в трактире.

Первым проснулся Людовик. Его разбудил шум, который производило веселое общество, желая попасть на четвертый этаж, где находились молодые люди.

Мальчик, повинуясь приказаниям Сальвадора, не хотел даже позволить, чтобы кто-нибудь вошел в комнату, где спали Людовик и Петрюс.

Шум, который производило настаивавшее общество, и разбудил молодого человека.

Он открыл глаза и прислушался.

На этот раз осаждающие нападали с таким веселым смехом, и этот смех, казалось, выходит из таких молодых и свежих ртов, что Людовик рассудил, что, может быть, доставит себе и другу удовольствие, если разрешит овладеть комнатой таким противникам.

И он пошел сам отворять дверь.

В ту же минуту группа разряженных в костюмы пьеро, дьяволов, торговок рыбой наводнила комнату с таким шумом, с такими взрывами хохота, что Петрюс вскочил с криком: «Пожар!»

Петрюс уже раньше бредил пожарами.

В это время Людовик почувствовал, как две хорошенькие руки обвились вокруг его шеи, а ротик с жемчужными зубками, каждое дыхание которого раздувало кружева бархатной полумаски, закрывавшей верхнюю часть лица, говорил ему своими розовыми губками:

– Так это ты, студент моего сердца, дозволяешь удерживать за собою целое помещение?

– Прежде всего, если бы ты, маска, потрудилась оглянуться, то увидала бы, что я не один.

– Э, да вот и сам Рафаэль! Хочешь, чтоб я позировала перед тобой, чтоб ты сделал ногу женщины на пожаре, о котором ты сейчас орал?

И молодая девушка, одетая в костюм простолюдинки, приподняв шаровары, показала под тонким шелковым чулком такую ногу, какую ищут художники и находят кардиналы.

– О! Я знаю эту ногу, княгиня! – сказал Петрюс.

– Шант-Лиля! – вскричал в то же время Людовик.

– Так как меня узнали, то я снимаю маску, – сказала красивая прачка. – Да и пить неловко, когда лицо закрыто… Дайте мне пить! Я умираю от жажды!

И все общество, состоявшее из пяти или шести прачек из Ванвра и трех садовниц из Медона, в сопровождении их возлюбленных, повторило хором:

– Пить! Пить!

– Молчите! – закричал Людовик, – комната принадлежит мне, следовательно, я должен и угощать. Мальчик, шесть бутылок шампанского для меня!

– И шесть для меня, мальчик! – прибавил Петрюс.

– В добрый час! – сказала княгиня. – А в благодарность за это мы подставим вам наши щеки для поцелуев.

– Чет или нечет? – сказал Петрюс, вынимая из кармана пригоршню монет.

– Что вы хотите сделать, синьор Рафаэль? – спросила Шант-Лиля.

– Я ставлю щеку Людовика против моей.

– Чет за чет! – отвечал Людовик, говоря тем же языком, каким говорил его друг.

– А мы всегда пускаем ракеты, – заметила княгиня, возвращаясь к своим обычным выражениям. – Пиф-паф! Нам недостает только Камилла: он пустил бы букет.

В эту минуту гарсон вернулся с двенадцатью бутылками шампанского.

– Букет – вот он! – сказал гарсон, заставляя выскочить пробки из двух бутылок, у которых он подрезал проволоку на лестнице.

– Выиграл! – вскричал Людовик, целуя Шант-Лиля в обе щеки. – Я тебя похищаю, сабинянка.

И, взяв на руки княгиню Ванвр, как будто это был ребенок, он отнес ее к столу и, усевшись сам, посадил ее к себе на колени.

В течение часа двенадцать бутылок были выпиты; затем – двенадцать других, которое общество, чтоб не оставаться в долгу, велело подать в свою очередь.