Короче говоря, все это можно свести к трем главным основным требованиям: 1) энергичное участие самого народам более высоком общем образовании; 2) непосредственное, близкое отношение к производительной работе и вместе с этим к хозяйственным основам человеческого существования как природной почве, на которой должно разрастись все остальное; 3) при всем том строжайшее подчинение профессионального, а также светского образования общему гуманитарному образованию, хозяйственная работа, равно как и политический порядок, существуют для человека, а не человек для них.

Социальное направление задачи воспитания доведено у Песталоцци иногда почти до крайности. Воспитание человека, говорит он в одном месте, есть не что иное, как «отделка отдельных звеньев большой цепи, которые соединяются вместе и связывают собой все человечество в одно целое, и ошибки в воспитании и обучении человека состоят большею частью в том, что отдельные звенья как бы отрываются от цепи и над ними производятся искусственные опыты так, как будто они существуют сами по себе, а не составляют кольца одной цепи», между тем как все дело заключается в том, чтобы «сделать достаточно сильными и подвижными отдельные звенья, не ослабляя их, и присоединить их к ближайшим, а также подготовить их к повседневному взмаху всей цепи и ко всем ее изгибам». В этих словах не выражена, конечно, в достаточной степени независимая, индивидуальная ценность человеческого образования. Не индивид существует ради общества, как это может показаться на основании этих слов; но нельзя сказать и обратного, так как индивиды существуют вообще только в обществе, как и общество – только в познании и воле индивидов. К совершенному образованию индивида принадлежит здоровое отношение к обществу, как и для истинного общества нужно полное свободное образование всех индивидов. Таким образом, не следует представлять себе отношения индивида и общества, как отношения двух враждебных лагерей, – в идеале, по крайней мере, их отношение должно необходимо принимать форму строгой согласованности. Правда, это уравновешенное отношение индивидуальной личности к обществу оказывается труднодостижимым и его трудно сохранить, и колебания в ту или другую сторону объясняют, почему то в обществе видели врага индивидуальной личности, то индивидуальность оказывалась врагом общества. Песталоцци не оставляет никакого сомнения в том, чего он требует для индивида, но только в обществе, а не отдельно от него, – полной самостоятельности, чистого и совершенного удовлетворения его человеческих потребностей. Он не задается целью сделать людей более государственными, а, наоборот, стремится к очеловечению государства, которое только тогда и возможно, когда общественные отношения между людьми принимают здоровую форму.

«Лингард и Гертруда» предполагает, как уже было замечено, феодальный строй. Во второй, сокращенной, переработке, которая появилась во время революции, автор настойчиво апеллирует к князьям и дворянству: вспомнить о своих обязанностях по отношению к порученному их покровительству народу и серьезно приняться за выполнение этих обязанностей, к чему лучшие из них, по-видимому, выражают некоторую готовность. К этому прибавляется серьезное предостережение: если они и теперь, когда дело дошло до такой крайности, не поймут своих обязанностей и не будут постоянно исполнять их, то они не должны удивляться, если история пройдет мимо них.

Во Французской революции она уже сделала это. Песталоцци одним из первых в своей среде твердо познал совершеннейшее распадение феодализма, внутреннюю необходимость этого разложения, а вместе с тем и права демократии. Но он не впадает в ошибку видеть спасение в одном только политическом освобождении. Был ли вообще в состоянии пренебрегаемый столетиями народ взять на свои плечи невероятно трудную работу, которая так внезапно выпала на его долю? Песталоцци тотчас же приходит к выводу (который, между прочим, сделали и лучшие из духовных вождей революции): свобода и равенство остаются не чем иным, как мертвыми фразами, до тех пор, пока для всего народа, до последнего человека, не будут найдены средства и пути его воспитания, которое одно только и может дать возможность по-человечески пользоваться добытыми правами. Гримаса революции его никогда не пугала: он определенно указывал на то, что анархия многих явилась только неизбежным следствием анархии немногих и что судорожные подергивания революции в Париже – это следствия того же состояния, которое осталось позади, а не того, в которое люди еще не вступили и только намеревались вступить; поэтому все эти факты не могли служить доводом против того, чего они хотели. Но Песталоцци энергично предостерегает от того, чтобы люди теперь в массе не совершали тех ошибок, которые с полным основанием ставили в упрек прежним господам. Он неустанно указывает на необходимость исследования хозяйственных и педагогических основ государства. Вопросы гражданского управления важны для него, конечно, тоже, и он решительно становится на точку зрения демократических требований, но в то же время подчеркивает, что от одной перемены в политике нельзя ожидать спасения. Он взывает к народу: «Ты должен сам, позаботиться о своем, благополучии. Самое лучшее, что могут дать тебе твои регенты (тогда в Швейцарии наступил уже демократический строй), – это хорошее управление, которое хотя и отличается от плохого, как хорошая пашня от плохой, но как на плохой, так и на хорошей пашне ничто не вырастает благодаря одной только пашне, а успех обеспечивается работой и семенами, которые ты употребляешь». Все дело сводится к «внутреннему возвышению нашей нравственности и гражданской силы». «Стыдно говорить о свободе людей в стране, где ничего не делается для того, чтобы поднять низший народ до уровня человеческого достоинства теми именно средствами, которыми только и можно сделать это, где, наоборот, прилагают все усилия к тому, чтобы сохранить неразумие детей и детей детей, чтобы строить на нем промышленные предприятия и получать из него выгоду». Свободное управление призвано, во всяком случае, положить основание именно этому внутреннему совершенствованию народа; поэтому Песталоцци решительно, более того, с воодушевлением выступает на защиту его и ради него стоит даже за присоединение к Франции, которая «при всех человеческих слабостях ставит в своей возвышенной борьбе конечной целью всегда благо человечества, а своим паролем – права человечества». Само собой разумеется, что он стоит за свободу ремесел, за уничтожение налога в виде десятой части и всех господских податей и налогов. Далеко опередив свое время, он требует даже прогрессивного налога и освобождения от него людей с минимальными средствами, нормированными очень высоко, но именно в этом и обнаруживается, что он не хочет понимать экономическую свободу в смысле безграничной свободы эксплуатации со стороны капитала. Он, наоборот, в «Лингарде и Гертруде» довольно резко выступает в защиту государственного социализма. Экономическая жизнь народа ни в каком случае не должна быть предоставлена самой себе, хотя право собственности должно с определенными ограничениями остаться. Но пользование собственностью со стороны каждого должно находиться под строгим контролем; кто разрушает свое владение, тот лишается права свободно распоряжаться им, потому что для государства далеко не безразлично, когда хозяйства приходят в упадок. Оно не может предоставить случаю, чтобы «купец», который в настоящее время называется капиталистом, носил теперь в своем портфеле источник пропитания народа, как прежде дворянин – в своем сапоге, и чтобы он обыкновенно так же мало пользовался имеющейся у него возможностью влиять на состояние народа, как прежде дворяне – своим правом («Sp"orens»), Песталоцци настаивает на том, чтобы государство требовало от работодателей точного отчета о числе их рабочих, об их заработке и применении, какое дается этой выручке, чтобы государство приняло меры для охранения рабочих от эксплуатации со стороны работодателей и создало бы для них возможность соответствующего их человеческому достоинству существования. Он ясно видит колоссальную силу, которую дает собственнику обладание землей и ее сокровищами над несобственником, и при случае касается также вопроса о возможности общей собственности земли и общего использования ее продуктов (правда, не делая из этого принципиального требования).

Вот в такой мере он приближается к социализму, но всегда только в смысле равного права человека на достойное человеческое существование. Он хочет, чтобы человек не делался рабом вещей, а остался бы господином их, чтобы в конце концов заставить вещи служить только своему внутреннему человеческому образованию. Само по себе это возможно, потому что хотя и правда, что «обстоятельства делают человека», но и «человек делает также обстоятельства»; он обладает силой направлять их в различные стороны по своей воле, и тем, что он это делает, он принимает участие в образовании самого себя и во влиянии действующих на него обстоятельств. Так, прежде всего институт собственности должен быть принципиально подчинен более высшей, нравственной цели человека, а не наоборот, т. е. собственность существует ради человека, а не человек ради собственности. Высшая собственность человека – дары духа и сердца требуют еще большего ухода и внимания, чем «земной прах»: когда же говорят, что нужно уважать, защищать и развивать материальную собственность, в чьих бы руках она ни находилась, иначе человечество погибнет, то это имеет еще большую силу относительно только что упомянутой высшей собственности человека – ее нужно уважать, защищать и культивировать, в чьих бы руках она ни находилась, иначе человечество погибнет! Развитие же промышленности Песталоцци всегда считал необходимым и не оспаривал, что для этого развития необходимы дух предприимчивости и польза предпринимателя; оно не должно только никогда вести к разорению рабочего. И претензии рабочего не должны рассматриваться как расчет на милость работодателя, а они представляют собой справедливое требование признания своей полной самостоятельности и человеческого и гражданского равенства. Песталоцци даже не требует безусловного равенства политических прав для всех, а признает, что участие в управлении должно стоять в известной зависимости от степени образования, которая при данных обстоятельствах может быть достигнута только отдельными классами народа, а потому и права косвенно ставятся в зависимость от собственности. Сначала надо привести в порядок голову и сердце, остальное произойдет само собой. Таким образом, Песталоцци требует заступничества государства за человеческие права более слабых. В конечном счете его образу мыслей меньше всего отвечало общее государственное призрение; наоборот, все дело в том, чтобы каждый класс народа заботился о себе сам, Таким образом, механический коммунизм так же шел вразрез с его взглядами, как и механическая опекающая бюрократия. Самодеятельность каждого, участие в общих делах сначала в узком круге, а затем все дальше и дальше, включительно до участия в большом целом; одушевление общества, исходящее от индивида, от более близких отношений к более далеким, а не наоборот – таково то, к чему он стремился. Политически это была бы демократия с далеко проведенной децентрализацией. Но форма политического строя никогда не составляет для него главного интереса. Это именно форма, а не сущность. Серьезный и достаточно хорошо образованный народ сумеет уже сам найти себе подходящие политические формы; с другой стороны, мы ничего не добьемся тем, что дадим их ему раньше, а затем станем ожидать, что он потом вдохнет в них смысл и жизнь.

Поэтому от всех экономических и политических соображений Песталоцци возвращается постоянно к одному великому делу, «тому, в чем чувствуется такая нужда», а именно к делу воспитания, на что уже указывал Платон, основатель социальной философии. Тем не менее Песталоцци не уклонялся от личного участия в политических делах там, где это, по его мнению, стояло в связи с его социально-педагогическими стремлениями. Когда революционное движение начало переходить на швейцарскую почву и как раз кантону его родины, на берегу Цюрихского озера, грозили тяжелые беспорядки, он серьезно и обдуманно старался примиряюще влиять на обе стороны, работая рука об руку со своим старым другом Лафатером. Вряд ли это удалось бы ему, но между тем французские войска уже вошли в Швейцарию, чтобы обратить ее в «Гельветскую республику». Песталоцци ожидал победы свободы не с этой стороны и не в таком виде; но так как свободные принципы уже провозглашались, то он наряду с другими лучшими людьми своего отечества с полным убеждением выступил за новый строй, не без некоторой надежды получить наконец под его покровительством возможность снова взяться за практическую деятельность в области народного воспитания.

И Песталоцци добился своего: после короткого, но имевшего большое значение пребывания в Станце последовало основание его воспитательного заведения в Бургдорфе, которое вскоре приобрело мировую известность и продолжалось потом в Мюнхенбухзее и Ифертене.

Время, в которое мы теперь вступаем, было великим временем его жизни, периодом полной и в то же время непосредственной деятельности, очень быстро распространившей свое влияние на самые широкие круги. Правда, одно время казалось, что направление этой деятельности стало иным, как будто великие социальные цели отошли теперь на задний план, а главный, пожалуй, даже исключительный интерес для него приобрели методы школьного преподавания и обучения элементарным предметам. Меж тем это лишь так казалось. Песталоцци продолжает стремиться к тому же, чего он хотел раньше. Но в эту пору, когда он сам снова погрузился в работу воспитателя, он ясно видит, как много еще нужно сделать, чтобы поставить народное воспитание, по существу, хотя бы только и в очень скромных размерах, на действительную здоровую почву. Очередною задачею теперь было установить сначала вообще истинные элементы духовного, а также нравственного и трудового образования вообще. Их еще совершенно не было, тем менее они были известны и доступны широким кругам. Таким образом, надо было создать заново, начиная с самого основания, целое духовного, нравственного и трудового образования, а не только приблизить к народу в более подходящей форме уже готовый образовательный материал. В человеческом образовании вообще ничто не должно оставаться только перенесенным, доставшимся в наследство благом, а все должно развиваться из внутренних источников ума и чувства самого человека. Так, садовник не может заставить растение расти, оно может расти только с помощью собственных сил и сил земли; садовник может только создать для этого самые благоприятные внешние условия и устранить препятствующие обстоятельства – тогда оно будет расти. Но, чтобы охранить его рост, помогать и способствовать ему, насколько это возможно, а не портить дело, он должен изучать законы роста и с этими единственными законами сообразовать свою помощь, а не требовать, чтобы растение росло по его предвзятой идее или, еще больше того, не росло, а давало бы формировать и подстригать себя под определенный образец.

Таким образом, Песталоцци теперь только пришел к исследованию основных принципов, или «элементов», сначала образования рассудка, а затем и образования воли и творческих сил человека. Это приводит его к исследованиям, которые лежат в области философии человеческого познания, человеческой воли и творчества. С невероятной уверенностью своей интуиции он познает основное значение математических элементов, числа и формы пространства для всего действительного понимания вещей, чего не происходило уже со времен Платона. Непосредственно к математике он присоединяет рисование, которое он гениально познает как свободное построение форм по их собственным внутренним законам, а не как простое срисовывание встречающегося нам внешним образом материала. От рисования он тотчас же легко переходит к техническому образованию, которое в силу социального интереса было так близко его сердцу. Планомерное упражнение органов чувств уже со школьной скамьи кладет основание всем реалистическим ветвям преподавания. Прямо-таки удивительно, какую форму приняло построенное на знании родной земли преподавание в Ифертене под руководством и в духе Песталоцци, хотя оно и было изобретено и выполнено его сотрудником Тоблером. Детей уводили в горы Юры и заставляли их на месте изучать рельефы гор, а затем по возвращении в школу они должны были из глины лепить виденное, и только тогда их подводили к географической карте, основательное понимание которой достигалось теперь играючи. Так и всюду изучали вещи сначала на самих вещах, а не на словесном описании и не на снимке, которые служили только во всех случаях необходимою помощью; от дела переходили к изображению, от изображения – к слову, вместо обычного обучения, которое давало только слова и предоставляло самому ребенку отыскивать по ним вещь; или в лучшем случае, как это делали Коменский и Базедов, показывали предметы в большом атласе, и если он был нарисован даже Ходовицким, то и тогда это была только слабая репродукция, потому что таким образом можно получить только очень бедный экстракт из бесконечного богатства мира. В сущности, это тоже только пустая абстракция вместо живой действительности, как и не имеющее определенной формы слово.