Пусть так; но если цивилизация, таким образом понимаемая, не является целью общества, или, лучше сказать, если цивилизация не задается прежде всего созданием богатства? Хотя бы от всей полемики социалистов не осталось ничего более, все-таки осталось бы это сомнение, которое они заронили в умы и которое продолжает оказывать на последние свое влияние.

Предположим, что будет оставлена, как невероятная, гипотеза относительно радикальной перемены в суждении людей по этому вопросу; предположим, что будет отринут, как нечто абсурдное и невыносимое, тот строй, которому хотели подчинить человечество первые французские коллективисты и в особенности их немецкие преемники: так ли легко будет уничтожить более скромное возражение, выставленное Лате?

Люди нашего времени, говорит этот философ, полагают, что человек тем счастливее, чем больше у него потребностей и чем богаче средства для их удовлетворения. Но древние думали иначе. Что невозможного, если когда-нибудь под влиянием новых доктрин возникнет и утвердится новое понимание общего блага, хотя производительная сила общества ничуть не убавится} «Снова могла бы возобладать основная идея классической культуры, что во всем существует известная спасительная мера и что наслаждение не зависит ни от числа удовлетворенных потребностей, ни от трудности их удовлетворения, но от формы, в какой эти потребности рождаются и удовлетворяются; подобно тому, как красота тела зависит не от нагромождения мяса и костей, а от известных математических линий» [1305] .

Ланге полагает, таким образом, что в будущем идеализм восторжествует над моральным материализмом экономистов. Оставим в стороне доводы, которые он приводит в защиту своей гипотезы, и в которых часто больше остроумия, чем доказательности (например, доводы извлекаемые им из данных психофизики); все-таки эта гипотеза создает возражение против постулата экономистов. Всякий, кто допускает возможность такого социального состояния, когда под влиянием могучих моральных или религиозных теорий люди перестанут видеть высшее благо в создании богатства (не пренебрегая, однако, чересчур тем, что до них было сделано в этом направлении), всякий, кто допускает такую случайность, ускользает от логики экономистов и с полным правом может пренебрегать их отрицательным пониманием государства.

Правда, экономисты отрицают возможность и даже мыслимость такой случайности. Но единственный довод, которым они пользуются здесь, это ссылка на историю. Развитие человечества шло до сих пор, особенно в последние века, в сторону постепенного ограничения государства. Следовательно, утверждают экономисты, оно до бесконечности пойдет в этом направлении.

Но опасно ссылаться только на опыт и на историю, потому что каждый объясняет их по-своему и сами они не всегда говорят одним и тем же языком. Не на историю ли и опыт опираются, в свою очередь, коллективисты, когда утверждают, что фактически возрастающая концентрация в области средств производства ведет прямо к уничтожению частной собственности?

Выступая одновременно и против демократической идеи, из которой вышла революция 1848 года, и против учреждений, возникших после государственного переворота 1852 года, либеральная школа [1306] продолжает традицию Бенжамена Констана и Ройе-Коллара, видоизменяя ее сообразно с новыми обстоятельствами.

Либеральная школа дала «либеральной партии» программу борьбы и внушила ей высокие требования в пользу публичных вольностей; но вместе с тем она чувствительно изменила самое понятие индивидуализма. Так как формула, данная либеральной школой, стала ходячей и общепринятой, то необходимо основательно познакомиться с ней и понять ее происхождение.

Ройе-Коллар создал теорию Реставрации, Бенжамен Констан – теорию Июльской монархии, Токвиль и Ламартин – теорию революции 1848 года. Все они, таким образом, преследовали положительную задачу, и все их политические и социальные концепции отмечены положительным характером. Главной задачей либеральной школы является теория противодействия деспотизму со стороны ли демократии или со стороны цезаризма. Она более говорит о том, чем не должно быть политическое общество, нежели о том, чем оно должно быть. Доктрина школы отражает это отрицательное направление, и этим объясняется прежде всего, почему формула индивидуализма стала беднее в ее руках.

С другой стороны, преследуя общую цель, представители либеральной школы тем не менее находятся под различными влияниями, что объясняется их естественными склонностями и специальными занятиями. Лабуле, с его обширными историческими и юридическими познаниями, пристрастием к трудам Савиньи и внимательным отношением к живой традиции, можно назвать продолжателем главным образом Ройе-Коллара, которого он обновляет и демократизирует. Мысль Жюля Симона, более абстрактная и постоянно опирающаяся на принципы, скорее напоминает Бенжамена Констана. Чтобы прийти к соглашению, представители либеральной школы должны были искать середину между этими направлениями – новая причина преобладания у них критики.

Поясним это примером. Либеральная школа, верная в данном случае своим учителям, борется против принципа народного верховенства [1307] . Но обладает ли она такою же страстною привязанностью к политической свободе, как они?

Без сомнения, таков Ремюза, видящий в политической свободе «венец человечества» [1308] . Однако хотя его Либеральная политика по времени принадлежит к циклу сочинений занимающей нас школы, по духу своему она примыкает к движению идей эпохи Июльской монархии. Либеральная школа Второй империи говорит другим тоном. Лабуле констатирует (в 1863 году), что его современники уже не пылают страстью к политической свободе, что они придают теории политической свободы «только второстепенное значение»; зато с каждым днем все более и более развивается в них стремление к «гражданским, индивидуальным вольностям, тем правам, которые касаются нашей повседневной жизни» [1309] . Кроме того, по его словам, «признаком новой либеральной партии» служит «понимание того факта, что политические вольности сами по себе ничто и что они надоедают народу, как пустые и обманчивые формы, если за ними нет тех индивидуальных и социальных прав, которые являются основой и самой сущностью свободы» [1310] . Жюль Симон, протестуя против индифферентизма по отношению к политической конституции и высказывая свое особенное расположение к конституционному правлению, тем не менее охотно, по его словам, оставляет в стороне теорию политических форм, отсылая за ней к Монтескье. В книге, озаглавленной Политическая свобода, он просто изучает «общие принципы, стоящие выше всяких конституций, – принципы настолько священные и необходимые, что ни одна конституция не может уклониться от них, не заставив цивилизацию сделать шаг назад и не нарушив общественной свободы» [1311] . Таким образом, Жюль Симон сходится с Лабуле, хотя и отличается от него оттенком. Но я уже заметил, что это часто бывает у писателей либеральной школы.