Первый раз Измаила поймали спустя три года после этой ночи. В 1928 году. Суд был в Измире, а отправили его в диярбакырскую тюрьму. Он просидел два года, вышел. В 1931 году его снова поймали. После суда отправили в тюрьму в Бурсу. Там Измаил познакомился с Нериман. В зале свиданий. Он стоял по одну сторону проволочного заграждения, она — по другую. Нериман приехала из Стамбула повидаться со своим старшим братом, бухгалтером банка Османом, севшим за растрату. Измаил разговаривает со своей матерью, которая стоит рядом с этой юной девушкой. Точнее говоря, кричит, чтобы можно было услышать его слова. По обеим сторонам заграждения толпятся люди и все кричат что есть мочи… Осман-бей указал рукой на Нериман и сказал Измаилу:

— Познакомься с моей сестрой.

Нериман улыбнулась своими черными глазами, еще не до конца утратившими детскость. Измаил помахал ей рукой. Мать Измаила прокричала:

— Мы с доченькой-ханым приехали из Стамбула на одном пароходе, доченька-ханым так уж помогала мне в автобусе, так помогала, благослови ее Аллах!

Нериман улыбнулась. Измаил крикнул:

— Спасибо вам, Нериман-ханым!

— Мы с доченькой-ханым остановились в одной гостинице. В одном номере.

Измаил улыбнулся Нериман. Осман-бей прокричал:

— Я возьму разрешение у начальника тюрьмы, в следующий раз встретимся в комнате главного надзирателя!

До конца свидания Нериман с Измаилом то и дело поглядывают друг на друга сквозь решетку краем глаза.

Измаил сидит в одной камере с Осман-беем. Вместе они съели все угощения, принесенные Нериман и матерью Измаила, — фисташковый лукум (не откуда-нибудь, а от самого «Хаджи Бекира»! — его принесла Нериман), колбаски (не откуда-нибудь, а от самого «Апик-оглу» — их тоже принесла Нериман), баклажанную долму на оливковом масле (ее принесла мать Измаила). В тот вечер Осман-бей, уплетая баклажанную долму, внезапно заговорил об Ахмеде:

— А наш Ахмед поесть любит, Измаил. (Это Осман-бей только что сам выдумал, ведь он не знает, что Измаил и Ахмед знакомы.) В Болу в то время не то что столовой, приличной закусочной-то не было, наш Ахмед все время говорил: «А вот ведь в Стамбуле славятся повара из Болу». Никогда не забуду, как однажды вечером, после того как мы опять осудили одного деревенского толстосума на десять лет, в комнатке над конюшней постоялого двора «Погонщик» я вытащил долму, которую приготовил своими собственными руками еще днем, так что и Ахмед, и Юсуф чуть рассудка не лишились от изумления.

Измаил теперь всякий раз, когда слышал от Осман-бея те же рассказы, которые некогда уже слышал в Измире от Ахмеда, внезапно, самому было не понятно почему, грустнел.

Шесть дней спустя им разрешили свидание в комнате главного надзирателя.

В комнате главного надзирателя стоит железная койка, покрытая казенным одеялом, письменный стол, черная рваная клеенка на котором вся пестрит чернильными пятнами, и три табуретки. На стене висит фалака. [39]

Мать Измаила с Нериман сидят на табуретках, Измаил с Осман-беем сели на койку. Свидание им разрешили на час. Осман-бей рассказывал различные истории: «Когда я был в Германии, в Берлине однажды вечером коммунисты-“спартаковцы”…»; спрашивал у Нериман, как идут дела в школе (Нериман была в Стамбуле учительницей начальных классов), и хвалил Измаила его матери; «Я этих социалистов давно знаю, сам в свое время был замешан в этом деле, не волнуйся, тетушка, это честные ребята, когда-нибудь, как бы то ни было…» — и говорил другие тому подобные вещи.

Нериман говорила очень мало. Голос у нее довольно низкий, совершенно не соответствует ее глазам, не утратившим детскость. Матери Измаила очень понравился Осман-бей. Нериман с Измаилом не обменялись за все время ни словом.

Два месяца спустя Нериман приехала снова. На встречу с Осман-беем попросила позвать и Измаила. Они обменялись несколькими словами, надрываясь от крика. Нериман спросила у Измаила о его матери. А Измаил спросил Нериман, когда в школе начинаются экзамены. Осман-бей сказал, что на десятилетие Республики обязательно объявят амнистию.

— Теперь в Стамбуле Измаил каждый день будет бывать у нас. Теперь у тебя, Нериман, есть еще один старший брат.

Нериман спросила:

— Разве вы не поедете в Манису, к вашей матушке, Измаил-бей?

— Если нас выпустят, то, конечно, поеду повидать ее, но останусь в Стамбуле.

Ночью Измаилу приснилась Нериман. В тюрьме женщины снятся постоянно. Иногда снятся совершенно невообразимые. А иногда такие, что на лицо невозможно взглянуть. У некоторых нет ни волос, ни лица. Не всем им, дьявольским отродьям, удается тебя совратить. Ты бы и хотел, чтоб тебя совратили, но она, безбожница, не желает. Нериман тоже не стала. Она взяла Измаила за руку и огромными шагами — есть же в гимнастических упражнениях такие прыжки, напоминающие огромные шаги, — так вот, именно такими шагами, но не касаясь земли, они принялись летать, держась за руки, по камере.