– Cara! Bella! Dolche!

– Ответ писать будешь? – спросила, весело подмигнув, Наташа. – Я на следующей неделе обратно лечу. Господи, какое же это счастье, Надюха! Не выпрашивать, не унижаться, не искать, за кого бы выскочить замуж, чтобы тебя как благонадежную выпускали за границу.

– А ты нашла?

– То-то и оно, что нет, а то бы раньше тебе весточку приволокла. А теперь как здорово: в фирму устроился переводчиком и летай – не хочу. А главное, сразу столько возможностей, торговля растет, чем только народ не занимается! Ну я-то в крупняке, дерево итальянцам возим, а они потом из наших сосенок да вишенок делают свою дорогущую мебель и нам же продают.

– Он делает мебель? – Надя все еще смотрела на снимок Джузеппе. Она подозревала, что со спортивной карьерой он завязал еще в восьмидесятом, потому что впоследствии, как ни старалась, ни разу не услышала и не увидела, чтобы его фамилия хотя бы промелькнула среди участников чемпионатов Европы или мира.

– Да не-е-ет. Вот, кстати, держи. – Наташа протянула Наде бутылку красного вина. – Смотри, – она с победным видом ткнула пальцем в этикетку, – ну, вот же, читай. Ой, – она расхохоталась, – я и забыла, что ты в итальянском ни сном ни духом.

– Зато я помню, – не удержалась Надя от колкости, но гостья пропустила едкое замечание мимо ушей.

– Тут написано «Caza Ponchini». Означает дом Пончини. Нас фабрикант один возил за город в поместье (между прочим, с замком и всеми делами) своего друга – владельца виноградников. Так что твой Джузеппе теперь винодел, и вино, кстати, вкусное. Да и отнюдь не дешевое, скажу тебе. Винодел свободен от семейных оков, так что хватай, подруга, быка за рога. Давай строчи ответ, пока обретенный папаша чувствует себя виноватым.

Надя не написала ни строчки. В Италию полетела только фотография семилетнего Костика в школьной форме: виден лишь один испуганный глаз, а второй закрыт огромным, как у всех первоклассников, букетом георгинов. Через две недели Наташа вкатила в прихожую Сизовых два чемодана, набитых детскими вещами, – половина из которых была Костику либо мала, либо велика, но это не помешало Наде залиться слезами радости.

– Принимайте с барского плеча, – объявила чрезвычайно довольная собой переводчица с итальянского. – Барин еще и сам явится, вот увидите.

Сказано – сделано. В тот же вечер Надя уже слушала в телефоне незнакомую речь, ласкающую слух певучей мелодией. Она не понимала ни слова и понимала все: Джузеппе должно сейчас быть в районе сорока: собственный замок, виноградные «леса», погреба, до отказа забитые «Мерло» и «Кьянти», и ни управляющей всем этим богатством дородной властной итальянки, ни кучи отпрысков, приклеенных к ее юбке. Да что там «кучи» – ни одного. И тут вдруг мальчик с черной, такой же волнистой и густой копной волос, что когда-то была у самого Джузеппе, с глазом-маслиной и трогательными цветочками. А к мальчику прилагалась мать: молодая, тридцатилетняя барышня весьма приятной наружности. Правда, не говорящая по-итальянски, но этот недостаток многие отнесли бы к разряду достоинств. К тому же Надя, освоившая в определенной степени латынь, при желании легко справилась бы и с ее близким родственником.

Все эти мысли молниями искрили в голове у молодой женщины, пока она стояла, прижав трубку к уху, и слушала эмоциональную, быструю речь. Говорящего, видимо, посетили идентичные соображения, так как через неделю он уже появился на пороге квартиры, в которой был лишь однажды, а оставил ее обитателям память о себе на всю жизнь.

– Да провалились бы куда подальше эти ваши партийные сборы! – орал тогда своей теще Надин отец – интеллигент в пятом поколении, никогда прежде не позволяющий себе повысить голос на другого человека. – Сидели бы дома, все бы и кончилось чтением Данте, – прозрачно намекнул он на то, что, не будь теща такой положительной и ответственной, у Нади не случилось бы возможности совершить свое грехопадение.

Но время назад не воротишь. И теперь грехопадение смущенно хлопало глазами, не спуская их с незнакомого человека: шумного, странного, выкрикивающего какую-то непонятную тарабарщину, пугающего, но в то же время какого-то родного.

Переводчиком срочно вызвали Наташу, и она целый вечер старалась донести до Нади искренность незнакомых итальянских слов и убедительных жестов, заполнивших квартиру гамом, движением и ощущением приближающегося внезапного, но вполне заслуженного счастья. Тем горше было Надино понимание того, что счастье это, едва забрезжив, будто слегка подразнив, может рассеяться и исчезнуть, как призрак прошлого, которому нет места в будущем. Она должна была, просто обязана найти любой способ его удержать. Поэтому, как только немного угомонившийся Джузеппе, которого закормили обещаниями все взвесить и хорошенько подумать над предложением руки и сердца, отбыл в гостиницу, чрезвычайно довольная собой Наташа отправилась домой, разволновавшаяся мама слегла с давлением, а переполненный эмоциями Костик уснул в обнимку с подаренной отцом огромной плюшевой обезьяной, Надя закрылась в комнате с Верочкой и спросила сдавленным, обеспокоенным шепотом:

– Что же мне делать? – Ее глаза медленно наполнялись слезами.

– А что можно сделать? – в тон ей так же тихо ответила сестра. – Тринадцать недель.

– Ну, почему, почему именно сейчас?

– Раньше надо было думать, – произнесла Вера ту сакраментальную фразу, которой слишком часто умудренные опытом взрослые награждают несмышленых детей.

– Так я и думала, Вер. Считаешь, что тринадцать недель – это нелепая случайность, подарок судьбы? Да бог с тобой, неужели тебе кажется, что врач, тем более хирург, станет без желания тянуть до этого срока.