– На Вернадского.

– Прекрасно. Я оставлю тебе телефон, и, когда вы определитесь, в какую школу будешь ходить, позвоните мне, и я найду кого-нибудь, кто сможет попросить директора принять твои документы. Годится?

– Годится, – с восторгом ответила девочка. А как могла она не испытывать восторга от того, что наконец-то могла отправиться туда, где ее любят и ждут. Вера знала, что в ситуации, когда сердце ликует, разум молчит, но для этого она и сидела рядом: для того, чтобы напомнить подростку о реальности бытия.

– Нелли, бабушка работает?

– Да, подрабатывает консьержкой в своем подъезде. Пенсия-то совсем небольшая. – Девочка тут же спохватилась, занервничала, испугалась, что врач может передумать: – Но вы не беспокойтесь. Я тоже на работу устроюсь, мне ведь уже шестнадцать. Я и курьером могу, и газеты разносить, и листовки раздавать – как-нибудь проживем.

Вера слезла с кушетки, подошла к столу, вынула из ящика пухлый конверт:

– Как-нибудь не годится. Живите хорошо.

– Что вы? Я не могу!

– Можешь. Это не мои деньги.

– А чьи же? – В глазах мелькает понимание: – Это ее, да? Это она вам дала? Она? Чтобы вы меня в клинику упекли, да? Ой! – И девочка от души заливается тем радостным, совершенно беззаботным счастливым смехом, которым могут смеяться только дети.

Смех оборвался так же внезапно, как начался. Девочка несколько секунд очень внимательно и серьезно смотрела на Веру, потом сползла с кушетки, подошла к врачу, обняла за шею и тихо, еле сдерживая слезы благодарности, сказала:

– А вы и правда мать Тереза. – Потом оторвала свое лицо от Вериной шеи и спросила: – Почему, почему вы это для меня сделали?

– Почему, почему ты не сделала это для меня? – Ксанка неумытая, неухоженная и совершенно не похожая на себя: черные круги под глазами, размазанная по векам косметика трехдневной давности, болезненная, вмиг наступившая худоба.

– Ксаночка, ты зайди, пожалуйста. Я все сделала, я приходила, я тебе звонила и по телефону, и в дверь звонила. Ты просто не открывала, Ксаночка. Наверное, видеть никого не хотела, я понимаю. И на похоронах я тоже была, ты просто не замечала никого вокруг.

– Я не об этом. – Ксанка оторвалась от косяка и неожиданно стала похожа на себя прежнюю: резкую, волевую, решительную. Спросила, как выплюнула: – Почему ты не спасла моего ребенка?!

Вера оторопела, вымолвила только:

– Ксаночка, я… – и примолкла. Больше не могла выдавить ни слова. А как объяснять что-то тому, кто в объяснениях не нуждается, тому, кто уже повесил ярлык и подписал приговор. Вера мучилась, и ночей не спала, и спрашивала у врачей, и не у одного, могло ли что-то измениться, если бы она все же решилась: нарушила бы инструкцию и сделала бы Даше еще один укол. И все отвечали одно и то же, вердикт был окончательным и сомнению не подлежал: вы ничего не могли сделать. – …Я ничего не могла сделать.

– Да? – Ксанка оторвалась от косяка, пошаталась перед Верой, покачалась с носка на пятку, словно наступая на нее, придавливая своим горем. – А тебе никто не говорил, что детей надо спасать? – Повернулась и пошла, гордо вскинув голову, распрямив плечи, больше не шатаясь и не покачиваясь, словно боялась, что, если снова скрючится и сломается, подруга не поймет, насколько сильно она ее презирает.

– Ксан, подожди! – Верочка в отчаянии выскочила за дверь. Она все еще следовала своему неизменному желанию сгладить углы в любой, даже самой непоправимой ситуации. – Я представляю, что ты сейчас чувствуешь, но постарайся взглянуть на ситуацию по-другому: смерть Даши – ужасное горе, но, с другой стороны, оно может стать первым шагом к новому счастью. Вас теперь ничто вместе не держит, ты сможешь отпустить Мишу и…

– Господи! Ты когда-нибудь сможешь любить меня больше его?

– Ксаночка, дело не в этом. Просто человеку надо дать шанс на спасение. И сама ты тогда спасешься: встретишь человека, еще деток родишь.

– Спа-се-ни-е, – по слогам повторила Ксанка. – Его, значит, спасать хочешь, а ребенка моего не спасла.

– Ксана… – Верочка вдруг почувствовала себя ужасно усталой.

– Все! Не говори мне ничего больше. Детей надо спасать, запомни. И если у тебя не получилось, то у меня получится. Я спасу Дашу, слышишь?! Она будет жить!

Верочка отшатнулась. В голове мелькнула мысль о ненормальности подруги, тут же выстроилась схема: куда позвонить, к кому обратиться, чтобы Ксанку положили, подлечили, вытащили из ямы, в которую ее сталкивало помутившееся сознание. Но та неожиданно взяла себя в руки, взглянула Вере в глаза и сказала довольно спокойно:

– Не волнуйся, я не сумасшедшая.

– Конечно, не сумасшедшая, – с облегчением подхватила Верочка, – ты просто переживаешь и…

– Переживаю и буду переживать. Одна. Ясно? – И столько силы было в этих словах, столько воли, столько бесповоротной решимости, что Верочке не оставалось ничего другого, кроме как кивнуть и тихо согласиться: