– Кузьма я, ваша милость, цыган из кабака. А вы бы встали да ножками, ножками… Вот отстудите всю жизненную радость, и жена через это сбежит – чего хорошего? – Кузьма, пыхтя, потащил вяло перебирающего ногами гостя к кабацкому крыльцу. – Ну, шевелись, шевелись, твоё степенство, два шага осталось… Денежки-то не растеряли?

Они уже взобрались на крыльцо, и Кузьма подумывал о том, чтобы позвать на помощь кого-то из цыган: тащить дальше тяжеленного «купца» было ему не под силу. Но внезапно за спиной скрипнула и хлопнула калитка. Кузьма обернулся и увидел вбегающую во двор детскую фигурку.

– Дядя Кузьма, это ты? – послышался плачущий голосок.

Кузьма тут же бросил в глинистую лужу под крыльцом свою сопящую и плюющуюся ношу и поспешил навстречу босой девочке, закутанной с головой в красную ковровую шаль.

– Дочка! Ты чего босиком? – Он подхватил Наташку на руки, прижал к себе, заглянул в зарёванное личико. – Что стряслось?

– Дядя Кузьма, дядя Кузьма… – Наташка с новой силой залилась слезами. – Там ма-ама…

– Что?.. – внезапно севшим голосом спросил Кузьма. – Что с ней?

– Пла-чет… Идём к ней, дядя Кузьма, пожалуйста, пожалуйста!

В первую минуту Кузьма почувствовал невероятное облегчение: слава богу, жива. Но Наташка рыдала так отчаянно, с такой силой прижималась к его плечу, умоляя немедленно идти, что Кузьма понял: нужно действительно собираться. Не спуская с рук девочки, он перешагнул через валяющегося под крыльцом «купца», открыл дверь в кабак, крикнул:

– Я ухожу, гитару мою приберите! – и, не слушая полетевших ему в спину вопросов, быстро зашагал к калитке.

Грязная окраинная улочка была пуста: навстречу Кузьме не попалось ни одного человека. Вдоль разбитой дороги тянулись заполненные водой колеи, и ветер морщил их поверхность, разбивая отражения поникших вязов и вётел. На кресте маленькой церкви тоскливо орала ворона. Когда Кузьма подошёл к стоящему в конце улицы низкому домику с одним освещённым окном, ворона снялась с места и, продолжая монотонно каркать, полетела в затуманенное поле. Последний красный луч погас на куполе церкви, и стало темно. Кузьма опустил на землю девочку, толкнул калитку, и навстречу ему с крыльца опрометью сбежал Мишка.

– Ой, слава богу! Я уж думал – не явишься!

– Чего сам не пришёл за мной? – упрекнул его Кузьма. – Сестру вместо себя погнал, молодец лихой!

– Нечего ей тут смотреть… – по-взрослому вздохнул Мишка, шагнув в сторону и пропуская Кузьму в дом. Войдя в освещённую горницу, Кузьма понял, что мальчишка прав.

Растрёпанная Данка сидела на полу. Её нерасчёсанные волосы чёрной паклей висели по сторонам бледного лица, глаза были закрыты. Данка мерно раскачивалась из стороны в сторону и что-то бормотала. Время от времени на её потрескавшихся губах появлялась странная, почти безумная улыбка. Повернувшись к напряжённо дышащему ему в спину Мишке, Кузьма шёпотом велел:

– Бери сестру – и дуйте к соседям, к тёте Катерине. Скажи ей – завтра приду за вами.

Мишка вылетел в сени. Кузьма на мгновение закрыл глаза, переводя дыхание. И – шагнул к Данке.

– Что ты? Что с тобой?

Она вздрогнула. Перестала качаться. Не открывая глаз, произнесла:

– Поди прочь, ты пьян.

– Что ты… Мы работали как каторжные. – Кузьма сел рядом, взял её холодную руку, которую Данка тут же вырвала. – Что с тобой? Детей до смерти перепугала…

– Не трогай меня! – Данка помолчала, вздохнула, и снова кривая улыбка появилась на её губах. – Знаешь, я умру скоро. Я свою смерть видела.

– С ума сошла? – тихо проговорил Кузьма. Данка тихо рассмеялась, и одновременно из её глаз брызнули слёзы.

– Думаешь, вру? Думаешь, вру? Я… Я на двор вышла воды набрать, гляжу – прямо там, у калитки, где калина растёт, – кружится… Цыганочка кружится, молоденькая совсем, волосы распущены, босая… И бусы на ней красные. Я к ней подхожу, спрашиваю: «Чья ты, девочка, к кому пришла?» А она оборачивается, смеётся и дальше пляшет. Пригляделась – а это же я…

– Что?.. – Кузьма едва удержался от того, чтобы не перекреститься.

Данка смотрела на него в упор немигающими мокрыми глазами. Длинная прядь волос упала ей на лицо, но Данка не убрала её.

– Клянусь тебе… Это я была, только молодая, лет пятнадцати, когда ещё при отце с матерью жила. Даже бусы такие же, как у меня в юности, и юбка синяя. Стою, гляжу сама на себя, от страха ноги к земле примёрзли… А она покружилась, поплясала – и сгинула. Это смерть моя была, морэ…

Кузьма потрясённо смотрел на неё. Не зная, что сказать, обвёл глазами комнату, взглянул на стол, где стояла початая бутылка вина и лежал опрокинутый стакан. Украдкой потянув носом воздух, спросил: