– Постирать надо…

– Тебя бы тоже не мешало, – буркнула Варька, роясь в скрипучем комоде в поисках чистых вещей. – Как со свиньями валялся, ей-богу… Баню затопить, помоешься?

– Не сейчас, – отказался Кузьма. – Чего мучиться зря, сестрица? К орехову Спасу всё само кусками отвалится.

Ситцевые наволочки вдруг задрожали в руках Варьки, и она, чувствуя, как погорячели глаза, поспешно отвернулась к стене. Только эта неловкая попытка пошутить и напомнила ей прежнего Кузьму – озорного, лукавого, как бесёнок, всегда готового соврать, расхохотаться, насмешить… Что стало с ними со всеми, почему судьба так переломала их?

Кузьма терпеливо дождался, пока Варька сменит наволочку на подушке, и тут же повалился на постель. Варька сняла со спинки стула шаль, собираясь уходить, но Кузьма, не поднимая головы, поймал цыганку за рукав. Пробормотал:

– Посиди.

Она, помедлив, села на край кровати. Подождав немного и видя, что Кузьма не спит, спросила:

– Почему вы из Питера уехали?

– А ты попробуй проживи там… Жисть дорогая, хужей, чем в Москве. Данка-то в «Аркадии» пела, но ей совсем уж плохо было. Один раз прямо во время выступления упала, насилу откачали. Больше я её не пускал, да она и сама не рвалась. Истаяла вся. А денег нету… – Кузьма перевернулся на спину и обеими руками поскрёб свалявшиеся волосы. – Знаешь, Варька, я ведь не пил… Вот сейчас, на поминках, за шесть лет первый раз разговелся. Наверно, поэтому и разобрало так, аж на две недели. А пока при ней, при Данке, жил – ни единой капли. Она меня пьяным ни разу не видала. Ей-то, конечно, наплевать было… – Кузьма попытался усмехнуться, и снова вместо улыбки получилась судорожная гримаса. Он закрыл глаза. Медленно, словно через силу, выговорил: – Она меня… за шесть лет… ни разу по имени не назвала. Даже когда помирала. Я ведь при ней был до последнего, а она… Знаешь, у неё уж глаза остановились, я подумал – всё… а она вдруг как дёрнется, как сядет, как крикнет: «Зажгите свет, зажгите свет, позовите Казимира!» Какого, кричу, тебе Казимира, я Кузьма! А она упала и не дышала больше. Вот… Да не реви ты, господи!

Варька, вздрогнув, подняла глаза, вытерла бегущие по лицу слёзы и увидела, что Кузьма лежит, приподнявшись на локте, и пристально смотрит на неё.

– Чего ты воешь? Что я – мёртвый? Подожди, просплюсь, отмоюсь, снова человек буду… Гитара в руках ещё держится. Дети вон остались, куда я их, душемотов, дену? Ничего, проживём. Только… знаешь что?

– Что?

Горячая жёсткая ладонь накрыла пальцы Варьки, и она не решилась высвободиться. Другой рукой пощупала лоб Кузьмы.

– Ты горишь весь. Заболел, что ли? Пусти, окно закрою…

– Не уезжай, – закрывая глаза, произнёс Кузьма.

Варька вздохнула. Подвинулась ближе. И не уходила до тех пор, пока не услышала ровного сопения.

Глубокой ночью Варька и Митро сидели на кухне домика Кузьмы. По крыше неумолчно барабанил дождь. Из-за стены доносился храп хозяина. Митро пальцами снимал нагар с потрескивающей свечи, хмурился, молчал. Полумёртвая от усталости Варька сидела на полу, прислонившись к стене. Целый день она вместе с другими цыганками мыла, скребла и тёрла, приводя в порядок запущенный дом. Кузьму вместе с кроватью раз восемь переносили из угла в угол, и он не проснулся даже тогда, когда кровать нечаянно уронили. Детей Варька накормила наспех сваренным кулешом, по очереди вымыла на кухне в медном тазу и уложила спать на полатях в комнате. Прикрыв их одеялом и едва удержавшись от соблазна лечь рядом, она вышла на кухню, где ожидал Митро.

– Не знаю я, Варька, что делать. – Митро мрачно дымил трубкой, и его узкоглазое лицо напоминало физиономию рассерженного восточного божка. – Цыганам местным я уже заплатил, он ведь тут почти всем должен… И за похороны отдал, только завтра ещё с попом рассчитаться надо. Но Кузьма-то думает себе что-нибудь? Ты его спрашивала, он обратно в Москву собирается?

– Не спрашивала, но… Куда ему ещё деваться?

– Угу… М-да. Но ведь тогда дом здесь продавать надо, а это тоже время… Одного Кузьму не бросишь. Если, как ты говорила, он столько лет не пил, а теперь снова начал, это совсем плохо. Может за неделю, как наш Осетров выражается, до полного остолбенения докатиться. А детей куда? И так вон на тени похожи, одни глаза остались. Ни отца, ни матери, а только это несчастье пьяное… А я, Варька, больше оставаться не могу. – Митро потёр кулаком лоб, ожесточённо повторив: – Не могу, и всё тут! Меня цыгане на части порвут, и так пол-лета по Крыму болтались! Что я – Настьку над ними хореводом поставлю? Мне, хочешь не хочешь, завтра возвращаться надо.

– И возвращайся. – Варька запрокинула голову, закрыла глаза. В последний раз мысленно спросила себя: решилась, цыганка? – Возвращайся, Дмитрий Трофимыч. А я останусь.

Она не подняла ресниц и не увидела, как Митро, отложив трубку, посмотрел на неё в упор. И не вздрогнула, услышав изумлённый голос:

– Варька, но… Ты же не родственница ему!

– Помню.

– Ты же вдова… Здесь-то не наши цыгане, ни его, ни тебя не знают. Подумать всякое могут, потом не ототрёшься.

– Знаю.

– А он… Кузьма… Он-то знает?

– Он сам меня просил остаться. Не забудь, он цыган. Понимал, что говорил.

– Значит… – Митро попытался улыбнуться, но недоверчивое выражение не исчезало с его лица. – Значит, девочка, замуж выходишь?

– Пусть так. – Варька открыла глаза. Встретившись взглядом с Митро, пожала плечами. – Что делать? По-другому же нельзя.

– Да-а… – Митро прошёлся по кухне, остановился у окна, прислонившись лбом к стеклу. Медленно сказал: – Знаешь, а я ведь думал…

– Что?

– Ежели скажу, морду мне ножом не перекрестишь?

– Стара я для таких подвигов. Говори уж.

– Я ведь думал, что ты меня…

Митро не договорил, не обернулся, так и оставшись у окна. Варька тоже молчала. Смотрела на пятно света у своих ног, удивлялась, почему сердце бьётся спокойно и ровно, ни разу не дёрнувшись в груди, как в юности. Она даже попыталась пошутить:

– И когда же это на тебя озарение-то небесное снизошло, морэ?

– Весной, когда Настькин сын женился. Помнишь, ты тогда мне на кухне «Долю» пела? Как-то разом всё вспомнил, понял…