За табором, в тумане, бродили их непривязанные лошади. Митьки рядом не было. Илья остановился, даже не осмотревшись, потянул Розу на себя. Волосы упали на её лицо, метнулись по плечам, Роза с усилием, обеими руками отстранила его.

– Не здесь, морэ… Тут цыгане… дети… Поскачем в степь, Илья! Сейчас поскачем!

Он не успел даже согласиться, а она уже сидела верхом. Не успел сказать «Постой!», а она уже рванула в степь, и по удаляющемуся перестуку копыт Илья понял, что надо торопиться. Разгорячённый её короткой, незаконченной лаской, он не помнил, как очутился на буланом, как понёсся в чёрную степь вслед за гнедой кобылой. Встречный ветер рвал с плеч рубаху, холодил лицо. Сухая, выжженная солнцем степь гудела под копытами, вскрикивала проснувшейся птицей. Белая луна катилась вслед, как запущенный меткой рукой бубен. Горько пахло полынью и морем. Давно позади остался табор с его огнями, шумом, песнями, лошадиным ржанием. Чёрная степь раскинулась на вёрсты вокруг, сверху смотрела звезда – зелёная звезда, одна во всём небе, повисшая прямо над лиманом. Илья, поравнявшись с Розой, уже не знал, где находится, в какой стороне море, где лиман, где цыгане… Роза осадила кобылу, но Илья успел спрыгнуть первым, молча стянул запыхавшуюся женщину на землю, опрокинул её, повалился рядом в высокую, ещё тёплую, сырую от росы траву, которая сомкнулась над их головами, рванул шаль – прочь, блузку – надвое…

– Век не забуду этого, Илья…

– И я…

…Зелёная звезда падала за край степи. Небо светлело, в нём таял белый круг луны, поле всё было затянуто туманом. Трава, отяжелевшая от росы, клонилась к земле, роняла капли. Где-то рядом бродили, всхрапывали, шевелили полынные стебли кони. Лёжа в мокрой траве, Илья чувствовал, как горит всё тело, как обжигает его роса, как холодные капли просачиваются сквозь рубаху, скользят по горячей коже и уходят в землю. Рядом неподвижно лежала Роза – мокрые волосы, мокрая, помятая юбка, разорванная до живота кофта, медный крест, тоже мокрый от росы, между грудями…

– Спишь? – шёпотом спросил он.

– Заснёшь с тобой… Бог ты мой, что цыгане подумали? И как теперь в табор вертаться? – Она говорила сердито, не открывая глаз, но губы её дрожали в улыбке. – Что в тебе за бес сидит, Илья?

– Сама же меня в степь потащила… – Илья придвинулся, потянул Розу на себя. Она подалась; уткнувшись холодным носом в его плечо, то ли засмеялась, то ли всхлипнула:

– Господи… Мне б тебя пораньше встретить…

Илья промолчал, вспомнив, что час назад думал о том же. Медленно сказал:

– Знаешь… я своему сыну невесту нашёл.

– Невесту? – Роза села. – Какую? Влашку?

– Нет, из наших… Мы с её отцом раньше в одном таборе кочевали. Красивая девочка, только оборванная уж очень.

– Это ничего.

– Как думаешь… – Илья помолчал. – Правильно сделал?

Стало тихо. Зелёная звезда пропала за горизонтом. Над степью разливалось розовое сияние, трава задышала паром. Небо начало голубеть. Роза встала, повернулась лицом к рассвету, отжала край юбки, встряхнула волосы. Потягиваясь всем телом и не поворачиваясь к Илье, ответила:

– Всё правильно, морэ. Хорошее дело. Едем домой.

Слова слёзного романса переплетались с печальными звуками скрипки. Анютка стояла у края эстрады, то прижимая руки к груди, то протягивая их в зал ресторана, то утомлённо поднося пальцы ко лбу. Это были давно отработанные жесты, безотказно действовавшие на ждущую эмоций публику. За окнами снова шуршал дождь: удивительно мокрое лето выдалось нынче. Зал был полупустым, и внимательно слушала певицу лишь компания молодых купцов у дальней стены. «И слава богу, – устало думала Анютка. – Всё меньше позориться…»

Её живот ещё не был заметен, и любимое чёрное платье с открытыми плечами пришлось расставить совсем немного. Опасения Анютки не подтвердились: похоже, у цыган и сомнений не возникало, что ребёнок именно Гришкин. Сам Гришка, к крайнему Анюткиному изумлению, стал обращаться с ней гораздо мягче, старался не обижать, за весь месяц ни разу не повысил на неё голоса, не сказал ни одного грубого слова, даже следил за тем, чтобы и языкастые цыганки не трогали её. Ещё несколько недель назад Анютка несказанно обрадовалась бы такому поведению мужа, но теперь Гришкино внимание не трогало её, а то, что он не прикасался к ней в постели, даже радовало. Какое-то ленивое оцепенение овладело ею, и порой Анютка не могла вспомнить, сколько времени прошло с того дня, когда она на рассвете выбежала из номеров «Англии». Ребёнок ещё не начал толкаться, но характер показывал вовсю: Анютке теперь беспрестанно хотелось то сахару, то апельсинов (это в августе-то!), то сметаны (съела у тётки чуть не корчагу), то и вообще невесть чего – например, пососать гвоздь или пожевать холодной глины. Цыганки улыбались, подмигивали: мол, дело известное.

В ресторан Анютка ездила по-прежнему, поклонники ещё не успели заметить, что великолепная Анна Снежная беременна, и, как раньше, забрасывали её цветами. Однажды Анютка поймала себя на мысли, что пристально вглядывается в лица сидящих в зале военных. Когда она поняла, почему это делает, то чуть не расхохоталась прямо на эстраде, посреди исполнения жестокого романса «Я всё ещё его, безумная, люблю». Ждёт, бестолковая баба… кого? Грузинского князя? Этого мальчика Дато, которого сама же и прогнала? Смех Анютка неимоверным усилием подавила, но вместо него вдруг хлынули слёзы, да такие, что публика потом долго аплодировала: подумали, дурни, что она от собственного романса, сто раз спетого, разнюнилась.

Дома она долго ревела в подушку. Гришка сидел рядом, вздыхал, поглаживал жену по руке. Когда Анюта уже начала успокаиваться, предложил:

– Напиши ему. Чего мучиться…

– Куда?!

– Можно узнать адрес. Имя тебе известно…

– Не сходи с ума. Не нужно. Это и не из-за него вовсе. Знаешь, бабе на сносях, чтоб раскваситься, много не надо.

Гришка больше ничего не стал советовать. Только ночью, когда они уже лежали в постели под общим одеялом, притянул жену к себе и молча погладил по плечу. Анютка вздохнула. Благодарно прижалась к мужу и заснула. Утром криво усмехнулась, подумала: рассказать кому – не поверят. И радуясь, что её ещё не начало мутить, поплелась на кухню искать сметану…