– Слава богу, золотые кони! – важно сказала молодуха. – Ежели ты кофарь, то сходи глянь. Много времени не потеряешь, тут недалече. Они и поменять, и продать могут.

Гришка поблагодарил, постоял немного на тротуаре, глядя вслед уходящим женщинам. Подумал: впрямь, что ли, в табор наведаться? Делать больше нечего, до вечера, до выезда в ресторан, времени много, а идти домой невмоготу. Не мать, так Дашка догадается обязательно, что за печаль его грызёт. Сестра и слепая была – любую беду животом чуяла, а теперь от неё и вовсе не скроешься. Уже второй месяц только и слышишь: «Что с тобой?» да «Влюбился, что ли?» А отвечать ей что?

Цыганки не обманули: шатры и вправду расположились прямо за заставой. Это был припозднившийся табор, кочевые цыгане уже разъехались по деревням зимовать и ждать весны. Возле палаток, шевеля мордами мёрзлую траву, бродили лошади. У двух шатров тлели угли, столбы дыма поднимались к небу. Между палатками носились босые полуголые дети, за ними с лаем бежали лохматые собаки. Табор был почти пустым, цыгане ушли в город, и лишь скрюченная старуха дремала у костра да возле дальней палатки цыган в мохнатой шапке и обрезанном овчинном полушубке возился с порванной упряжью. Первыми Гришку заметили собаки и дети, помчавшиеся к нему наперегонки с воплями и гавканьем. Он невольно усмехнулся, видя чумазые, перепачканные пеплом и подсохшей глиной мордочки, рваные, кое-где залатанные рубашонки, посиневшие от холода ноги, солому и подушечные перья в спутанных волосах, белые блестящие зубы.

– Чей ты, морэ? – смело спросил мальчишка лет восьми, голый до пояса, весь в сизых пупырышках, но смотрящий прямо и независимо, как хозяин табора.

Гришка, погасив усмешку, серьёзно ответил:

– Я – московский. Смоляко.

На лице мальчишки вдруг появилось озадаченное выражение. Пристально посмотрев на Гришку, он зачем-то оглянулся на палатки. Удивлён– ный Гришка, проследив за его глазами, снова увидел сидящего к нему спиной цыгана в обрезанном полушубке. Тот, услышав голоса, отложил упряжь, не спеша обернулся… и Гришка невольно попятился. С коричневого сумрачного лица, из-под сросшихся бровей на него смотрели чуть раскосые, чёрные, с голубоватыми белками глаза отца.

– Дадо? – шёпотом произнёс Гришка.

Илья поднялся. Не спеша подошёл к сыну. Спокойно, словно они расстались вчера, поинтересовался:

– Что ты здесь делаешь?

– Лошадей глянуть пришёл, – машинально проговорил Гришка.

Илья так же машинально оглянулся на бродящих за табором коней и махнул рукой:

– Пустое дело. Стоящих ещё в Новочеркасске на ярмарке распродали.

Наступило молчание. Гришка отчаянно соображал, что бы ещё сказать свалившемуся как снег на голову родителю, но в голове не было ничего, кроме бесконечного изумления. Он думал, что отец никогда не вернётся в Москву.

– Что стоишь – садись, – полунасмешливо предложил Илья, опускаясь на землю возле палатки сам и кивая сыну на вытертый ковёр возле углей. Присев, Гришка краем глаза глянул в глубь шатра. Там спал, лёжа на спине, курчавый парень лет четырнадцати. Гришке захотелось узнать у отца, кто это, но он не решился.

Илья тем временем раздул гаснущие угли, сломал о колено и бросил в огонь пару валяющихся возле шатра веток, и пламя весело затрещало.

– Угостить тебя нечем, не варили ещё ничего. Вот подожди, к вечеру бабы вернутся…

– Далеко кочуешь? – наконец набрался смелости Гришка.

Илья коротко взглянул из-под бровей. Повернувшись к огню, ответил:

– В Смоленск, зимовать.

– А в Москву надолго?

– Как дела пойдут.

Сквозь рыжее пламя костра Гришка внимательно смотрел на отца. Он не изменился, взгляд его был таким же неласковым, разговор – таким же отрывистым. И даже вопросы, которые он задавал сыну, казались словно обрезанными:

– Вы все здоровы? Дашка давно приехала? Ребёнок родился? Как назвали? Варька с вами живёт? Ты с женой ладишь? А Илюшка? А Петька? Мать здорова?

Последний вопрос Илья задал, не поднимая глаз от земли, и разозлился на себя, почувствовав, как изменился голос, но Гришка ничего не заметил. Сначала запинаясь, а затем живее и живее он рассказывал, что дома, слава богу, все здоровы, что Дашка с мужем вернулись ещё летом, что у неё родилась девочка и назвали её Настей, что мама тоже здорова, живёт теперь в бывшем доме Макарьевны вместе с ними и по-прежнему поёт в хоре…

– Подожди-ка, подожди… – вдруг оборвал его Илья, и Гришка озадаченно смолк, увидев нахмурившееся лицо отца. – Она разве с вами живёт? Почему?

– С кем же ей ещё жить? – пожал плечами Гришка.

– А что же… муж?

– Какой муж? – поразился тот ещё больше. – Отец, тебе какую-то неправду наболтали!

– Постой… – На лице Ильи, сведя на нет всякую суровость, появилось растерянное выражение. – А… князь?

– А-а… Сбежнев, что ли? – догадался Гришка. – Так она ему отказала. Ещё летом на юге. Он давно уехал, только одно письмо в октябре было из Парижа, а боле ни слуху ни духу.

– Вот, значит, как… – медленно выговорил Илья. И замолчал надолго, глядя в огонь и зачем-то перебирая в пальцах потрескавшиеся ремни упряжи. Гришка ждал новых вопросов о матери, но Илья, не поднимая головы, спросил совсем о другом: