От этого зловония Аннет Мюллер стало дурно, и ее отвели в центр велотрека, где можно было полежать: «Я увидела парализованного мужчину, нашего знакомого с соседней улицы Авенир. Когда мы приходили к нему в гости, его ноги всегда были укутаны одеялом, а его дети сидели с ним, уважительно обращаясь к отцу. Я очень ярко запомнила этого человека. Сейчас он лежал на земле, совсем голый – я в первый раз видела обнаженного мужчину – и кричал. Его глаза были полуоткрыты, а тело было белым и голым. Это была ужасающее зрелище».

После нескольких дней, проведенных на велодроме, семьи перевезли на поезде в сельскую местность, и Мюллеры оказались в Бон-ла-Роланде. «Это очаровательная деревушка, – говорит Мишель Мюллер. – Там было очень красиво – и жарко. Помню широкую аллею, обсаженную деревьями. Когда мы шли по деревне, жители смотрели на нас с любопытством». Мюллеры оказались среди последних прибывших в наскоро организованный лагерь, и спать им было не на чем, поэтому они устроились, как смогли, на полу на соломе. Даже это не беспокоило Мишеля: «Вначале я не волновался. Ведь с нами рядом мама, это меня успокаивало. И я играл с друзьями». Только об одном он тревожился: «Мы хорошо учились, так что переживали: а вернемся ли мы вовремя в школу?».

Несмотря на условия в лагере, большим утешения для Аннет и Мишеля оставалось то, что они были с матерью. «Дома она так волновалась, – говорит Аннет, – что с ней и поговорить толком было нелегко. А в лагере она сначала проводила с нами все время. Она играла с нами, мы обнимали ее. Другие женщины радовались, глядя, как она нас тискает». Но одно воспоминание о первых днях в лагере, связанное с матерью, продолжает преследовать Аннету: «В первую ночь в бараке, видимо, шел дождь, и как раз там, где лежала мама, капала вода, так что мы с братом спорили, кто ляжет с мамой: никому не хотелось спать мокрым. Она сказала тогда что-то вроде: «Страх намокнуть у вас сильнее желания поспать рядом с мамой». И когда нас разлучили, это так мучило меня. То, как я не воспользовалась случаем побыть с ней той ночью». Вскоре мать сумела подкупить жандарма (в лагере только изредка видели представителей французских властей) и отправить письмо мужу. Именно это впоследствии спасло жизни двоих ее младших детей.

Через несколько дней женщинам приказали сдать ценности. Но некоторые предпочли избавиться от ценных вещей так, чтобы они не достались их мучителям. «В уборной была щель, – говорит Мишель Мюллер, – с планкой над нею, там все было видно. Меня это пугало и смущало: все гигиенические потребности отправлять на виду. И вот некоторые [женщины] бросили свои драгоценности в отхожее место». Позже Мишель видел, как несколько местных, нанятых обыскивать в лагере еврейских женщин, шарили палками в уборной, что-то там искали. «Меня это очень удивило», – признался он.

Мюллеры и тысячи других семей страдали в лагерях, таких как Бон-ля-Роланд и Питивьер, но впереди их ожидала еще более страшная участь. Поначалу немцы требовали у французов депортировать только взрослых, способных работать, а детей присоединяли только в последнюю очередь, для количества. Тогда в Берлине все еще не были официально урегулированы все планы относительно депортации целых семей. Но, несмотря на то, что французские власти уже определенно знали, что это отсрочка всего на несколько недель перед окончательным официальным распоряжением, они все же согласились разделить детей и родителей, и взрослых отправить первыми. Жан Леге, высокопоставленный чиновник в полиции режима Виши, писал префекту Орлеана: «Дети не поедут в том же конвое, что и взрослые. До их отъезда к родителям о них позаботятся»14. Леге продемонстрировал свою осведомленность о том, что сами дети тоже вскоре уедут, своим заявлением, что «детские поезда начнут уходить во второй половине августа»15. Так что французские власти не попытались хоть как-то смягчить нечеловеческие страдания изгнанников, предложив немцам хотя бы отсрочить депортацию на несколько недель, чтобы семьи могли уехать вместе.

Лаваль заявлял, что его предложение депортировать и детей вызвано «гуманным» стремлением не разлучать семьи. Это утверждение, такое же лицемерное, как и объяснения словацких руководителей идеи депортировать целые семьи «христианскими» соображениями, было вопиющей ложью. Что может быть менее «гуманным», чем намеченная Леге политика, в результате которой детей оторвут от родителей в лагерях Бон-ла-Роланд и Питивьер? Как писал историк Серж Кларсфельд: «Леге закрывает глаза на реальный смысл депортаций, которые он сам сделал еще более жестокими. В своем светлом кабинете на улице Монсо он занимался тем, что заполнял документы для депортационных поездов, которые формировались по распоряжению гестапо»16.

В начале августа в Бон-ля-Роланде ходили слухи, что взрослых могут забрать. «Помню, она [мама] зашила деньги в подплечники моего костюмчика, – говорит Мишель Мюллер. – Это был праздничный костюмчик, с курточкой и шортами. Они были похожи на шорты для гольфа, и я очень ими гордился. Мама зашила деньги и попросила меня быть осторожным. На следующий день была облава». Французская полиция нагрянула в лагерь, узников согнали вместе. Когда объявили, что дети должны быть отделены от родителей, началась паника. «Дети цеплялись за своих мам, – вспоминает Мишель. – Это было ужасно. Детишки повисли на матерях, крича и плача, жандармы были потрясены». Аннет поясняет: «Полицейские яростно избивали женщин, оттесняя их от детей. Малыши цеплялись за материнскую одежду. Они [жандармы] обливали людей водой. Рвали на женщинах платья. Стоял ужасный крик и плач. И вдруг шум стих и внезапно настала полная тишина». На женщин и детей было нацелено оружие: угроза была явной и всем понятной. «Напротив стояли женщины, – говорит Аннет. – Я как сейчас вижу их. А мы, дети, держались друг за друга. Мама стояла в первом ряду и подавала нам знаки глазами. Мы смотрели на нее, и мне казалось, что она улыбалась нам, как будто хотела сказать, что еще вернется. Мишель плакал. Это был последний раз, когда я видела маму».

Без родителей условия содержания детей в лагере резко ухудшились. Лишенные материнской заботы, они вскоре покрылись грязью, их одежда пришла в негодность. Из-за плохого питания (только жидкая похлебка и бобы) многие страдали диареей. Но тяжелее всего было переносить душевную потерю. «Труднее всего было по вечерам, – вспоминает Мишель Мюллер. – По вечерам мама обычно рассказывала нам истории, а когда ее увезли, нам пришлось делать это без нее». Аннет добавляет: «После ее отъезда я несколько дней не хотела выходить из барака, так мне было грустно. Я рыдала и не могла остановиться. Я лежала на соломе и твердила себе: это моя вина в том, что она уехала, потому что я плохо к ней относилась. Вспоминала все, в чем могла себя упрекнуть. Мишель заставил меня выйти наружу: у меня была дизентерия. Брат помогал мне помыться и давал поесть. Понемногу он стал водить меня по лагерю, мы рвали траву и пытались ее жевать».