Войдя в гостиную, маркиз де Суде продолжал так неистово изливать свой гнев короткими и звучными бранными словами, что даже привычные к вольным выражениям, к каким частенько прибегал старый эмигрант, Берта и Мари не знали, как себя вести.

Напрасно они пытались задобрить отца нежной лаской: даже согревая ноги у камина, маркиз продолжал похлопывать хлыстом по огромным сапогам и, казалось, очень сожалел о том, что, вместо сапог, перед ним не спины тех или иных господ, кого он, играя хлыстом, вспоминал, награждая их при этом самыми нелестными эпитетами.

Маркиз был явно не в духе.

В самом деле, уже некоторое время маркиз не испытывал былого удовольствия от охоты; неожиданно он ловил себя на мысли, что зевает за вистом, которым обычно заканчивался каждый вечер; его больше не влекли радости землевладельца — иными словами, жизнь в замке Суде ему начала казаться невыносимо скучной.

Кроме того, впервые за последние десять лет он ощутил необыкновенную легкость в ногах; он дышал свободно и ровно, голова была как никогда ясной.

К старику, словно для него настала вторая молодость, пришла та мудрость, что озаряет человеческий разум на пороге увядания, когда тело испытывает особенный ни с чем не сравнимый прилив сил, словно готовится встретить свой последний час; маркиз, почувствовав себя бодрым и полным энергии, чего он не испытывал вот уже много лет, понял, что томится от тоски, занимаясь привычными делами, и подумал, что только в новой Вандее он смог бы лучше всего использовать возможности вернувшейся к нему молодости, ни на секунду не сомневаясь в том, что только в неспокойной партизанской жизни он найдет ту глубокую радость, воспоминание о которой только и сможет скрасить его старость.

Вот почему он с таким восторгом встретил сообщение о возобновлении вооруженной борьбы; пришедшееся как раз ко времени политическое потрясение нации лишний раз подтвердило то, о чем он подозревал в своем благом и бесхитростном эгоизме: весь мир был создан и существовал только для того, чтобы удовлетворить желания столь достойного дворянина, каким считал себя маркиз де Суде.

Однако он увидел у своих единоверцев лишь безразличие, желание помедлить, и это выводило его из себя.

Одни ссылались на то, что общественное мнение еще для этого не созрело; другие утверждали, что с их стороны было бы неосмотрительно пытаться что-то предпринять, не убедившись вначале в настроениях в армии; третьи заявляли, что у крестьян поостыл религиозный и политический пыл и теперь нелегко будет поднять их на борьбу; и наш храбрый маркиз, никак не желавший понять, почему не все французы были готовы выступить, и рассматривавший небольшой военный поход как развлекательную прогулку, на которую он отправится, получив из рук Жана Уллье лучший карабин, а от дочерей — перевязь с вышитым кроваво-красным сердцем, — наш славный маркиз резко порвал отношения со своими друзьями и, не желая больше слышать никаких доводов, вернулся в свой замок.

Зная, насколько высоко почитает законы гостеприимства ее отец, Мари как бы непреднамеренно в то мгновение, когда на нашего достойнейшего маркиза накатывалась новая волна раздражения, сообщила ему о приезде в замок графа де Бонвиля, надеясь таким путем утихомирить разбушевавшегося старика.

— Бонвиль! Бонвиль! Не знаю никакого Бонвиля! — гневно воскликнул маркиз де Суде. — Какой-нибудь завиральщик, или адвокатишка, или офицеришка, словно родившийся уже с эполетами, или болтун, способный стрелять лишь на словах, или самовлюбленный щёголь, который будет нам доказывать, что необходимо выждать, пока Филипп перестанет пользоваться всенародным уважением! А потом, если предположить, что популярность играет такую важную роль, разве не проще было бы позаботиться о популярности нашего короля!

— Я вижу, что господин маркиз ратует за немедленное вооруженное выступление, — негромко произнес чей-то приятный и мелодичный голос.

Маркиз де Суде обернулся и увидел юношу в крестьянской одежде, стоявшего по другую сторону камина и гревшего, как и он, ноги у очага.

Незнакомец тихо вошел через боковую дверь, в то время как маркиз, стоя к нему спиной, в пылу гнева не обратил внимания на знаки, подаваемые его дочерьми, которые пытались предупредить его о появлении в комнате одного из их гостей.

Малышу Пьеру — а это был именно он — на первый взгляд, было не больше шестнадцати или восемнадцати лет, но даже для этого возраста он казался слишком худым и тщедушным; его лицо было совсем бескровным, а окаймлявшие голову длинные локоны черных волос еще больше подчеркивали его бледность; большие голубые глаза светились умом и храбростью; тонкие слегка приподнятые в уголках губы были раскрыты в лукавой улыбке; сильно выдававшийся подбородок свидетельствовал о недюжинной силе воли молодого человека; наконец, тонкий орлиный профиль дополнял внешний облик незнакомца, чьи благородные черты лица совсем не соответствовали одежде крестьянина.

— Малыш Пьер, — произнесла Берта, взяв за руку молодого человека и представляя его своему отцу.

Маркиз отвесил низкий поклон, на что молодой человек ответил самым изысканным приветствием.

Крестьянская одежда и странное имя молодого человека лишь слегка возбудили любопытство старого эмигранта: за время большой войны он успел привыкнуть к прозвищам, под которыми скрывали свои имена самые знатные особы, и к маскараду, к которому они прибегали, чтобы не выдавать свое благородное происхождение; маркиз скорее удивился лишь молодости гостя.

— Сударь, дочери мне уже успели поведать о том, что вчера вечером были счастливы принять вас и вашего друга графа де Бонвиля в нашем замке; что же касается лично меня, то я вдвойне сожалею о том, что не был в это время дома. Если бы известные господа не вынудили меня заняться выполнением весьма неприятной миссии, я бы посчитал за великую честь встретить вас на пороге нашего скромного жилища. Надеюсь, что в мое отсутствие мои трещотки оказали вам достойный прием и, несмотря на наше невысокое положение в обществе, скрасили ваше пребывание под крышей нашего убогого замка.