— …Сквозь туман кремнистый путь блестит. Ах, Цветков! Мне сегодня исполнилось двадцать шесть лет. Это ужасно много. Для некоторых это целая жизнь. Вы любили?

— Нет. Не было желания.

— А у меня времени. Сколько на ваших часах?

— Ровно двенадцать.

— Через минуту наступит март. Первый день весны. Чувствуете запах подснежников?

— У меня насморк, товарищ старший лейтенант, — засмеялся Родион, которому вдруг стало удивительно хорошо. Он даже застыдился нахлынувшей нежности к Сайманову.

— Не будьте циником, Цветков. У вас это плохо получается. Что вы собираетесь делать после армии?

— Жить, товарищ старший лейтенант. Мне ведь тоже через полгода двадцать шесть стукнет. А я еще ничего не сделал для бессмертия. Не нарисовал самую свою талантливую картину, не полюбил самую красивую девушку, не нашел самого верного друга. Надо спешить жить.

— Я рад за вас, Цветков. Пожелаем друг другу удачи. Несите службу.

Сайманов погасил окурок и нырнул в будку. Желтый глазок окна, мигнув, потух.

Казалось, вместо с этим огоньком навсегда исчез с земли и последний человек, и теперь на пустынной планете не осталось никого, кроме рядового Цветкова, которому вечно шагать с обнаженным штыком вдоль колонны машин посреди бесконечной степи. И поэтому, когда за его спиной тяжело заскрипел снег под чьими-то валенками, Родион не сразу сообразил, что пришла смена, и команду «Стой!» подал слишком поздно, когда разводящий приблизился на расстояние штыка.

— Мух не лови, Цветков. Сдавай пост, — для порядка осердился сержант Телятин.

Махарадзе втиснулся в тулуп и приятельски подмигнул Родиону.

— Пост принят. Любимый город может спать спокойно.

— Счастливо оставаться, Теймураз. До встречи, — улыбнулся Родион и побежал догонять разводящего.

В караульной палатке было тесно. В правом углу малиново мерцала печка с отломанной дверцей. Эта печка славилась дьявольской прожорливостью, но на метр от нее зябла спина. Начальник караула лейтенант Янко, то и дело отрываясь от журнала, швырял в красную пасть времянки оплывшие смолой поленья и чертыхался. Родион увидел, что Фомин, приподнявшись с приземистых нар, машет рукой. Он присел на теплые доски и с наслаждением вытянул ноги.

— Устал? — тихонько спросил Колька, укладывая под голову сумку с магазинами. — Это с непривычки. У меня после первого караула тоже гудели ноги. А теперь хоть бы хны. Сахару хочешь? Газарян угостил.

Родион бросил под язык холодный кусок сахару, облепленный хлебными крошками, и украдкой скосил глаза на Кольку. Того никогда не смущало, что за ним подглядывают, но лицо его при этом делалось участливым: ему казалось, что сейчас его о чем-нибудь попросят.

— Ты спи, Коля. Скоро твоя смена, — сказал Родион.

— Не хочется что-то. Перед караулом выспался.

— Вот и зиме конец, рядовой Фомин. С первым марта тебя.

— И правда. Я еще на посту весну учуял. Воздух слаще стал. Дома, поди, все поле в черных плешинах земли. Черноземом запахло, — улыбнулся Колька.

— Ты куда после армии?

— В село, а то куда же? Мамке одной трудно теперь. Бабка у нас померла. Хорошо бы опять почтальоном. В каждой избе ты желанный гость. Сейчас Пашка Рюмин вместо меня. Беспутный дылда. Мама писала, что он как-то по пьяному делу сумку с письмами потерял.

— Друзья-то у тебя есть?

— Хоть пруд пруди. Все село. А самый главный друг у меня Мишка Воробьев. Наши дома впритык. Его черемуха в мое окно цвет осыпает. Мамка замучилась подметать.

К Родиону пришло странное чувство, будто Колька не о себе рассказывает, а его хвалит за что-то и утешает. Радостно было еще и потому, что Колька уже не стеснялся его, а говорил ему те же слова и тем же голосом, что и остальным ребятам. «А может, он всегда так относился ко мне? — подумал Родион. — И все мое подозрение к нему происходило оттого, что я слишком много значения придавал этому подозрению?» Он осторожно поглядел на сержанта Телятина: тот, расстегнув ворот шинели и прихлебывая чай из алюминиевой кружки, задумчиво слушал Кольку. Родиона всегда удивляло, что ребята во взводе жадно любят слушать друг друга и никогда не стыдятся откровенности. Даже ему эти рассказы не казались глупой сентиментальщиной или трепом, хотя он понимал, что в других обстоятельствах они выглядели бы для него именно так. Чем нелепее было воспоминание, тем ближе к сердцу оно принималось.

Колька так и не заснул: вес рассказывал о своей деревне, о всяких житейских историях, словно боялся, что следующей вот такой минуты, когда его слушают все, может и не быть. Его с неохотой прервал сержант Телятин.

— Смена, подъем! Выходи на улицу.

Колька вскочил с нар и, застегнув ремень, выхватил из пирамиды автомат.

— До встречи, Коля. Захочешь спать — три виски снегом, — с улыбкой сказал ему Родион.

Когда Колька, махнув рукавицей, вынырнул из палатки, Родион лег на спину и тяжело поплыл в сон. Но краешком сознания он еще успел подумать о том, что хорошо бы когда нибудь вспомнить на грубом холсте эту последнюю зимнюю ночь, эту караульную палатку с гудящей, как майский жук, печкой и щелястыми нарами, на которых так сладко спится, что надо постараться не забыть позу вон того солдата, что немигающе вперился в огонь, запомнить вздрагивающие красные блики этого огня на холодных стволах автоматов…