— Эх, джигиты, а в Грузии сейчас пахнет шашлыком и виноградными листьями! — со вздохом воскликнул Махарадзе, облизывая масляную проволоку, на которую недавно были нанизаны кусочки мяса. — Быстрей бы май…

— А вдруг нас в апреле поднимут по тревоге и — в бой? И тебя в первом же бою… — прищурился Родион, которому давно хотелось задать кому-нибудь этот вопрос.

На какую-то секунду Махарадзе смешался, легкая тень тревоги проскользнула по его растерянному лицу, но он тут же яростно обозлился на кого-то, меньше всего на Цветкова, и бросил проволоку в ржавое ведро.

— Испытуешь? Зря. Я морально устойчив. Надо будет — и в первом… Только пусть похоронят в Грузии. А то в земле забайкальской холодно лежать, почки застужу, — рассмеялся он, но его поддержали как-то недружно, вяло.

Все вдруг замкнулись в себе, и хотя по-прежнему пытались казаться веселыми и бесшабашными, но было видно: веселье еще вместе с песней ушло. Об этом возможном первом бое они уже думали и говорили не однажды, но всегда их это не то чтобы пугало, а заставляло соотносить себя с тем возможным испытанием, которое в их представлении считалось войной.

— Когда я был командиром артрасчета и подавал команду «огонь» вслед за комбатом, у меня всегда от волнения мурашки по телу бегали, — прервал неловкую паузу сержант Телятин.

— А я, когда кричу «огонь», всегда вспоминаю двоюродного брата, — тихо отозвался младший сержант Зыков. — Брат мой на Даманском погиб. Я тогда еще пацаном был. Ясно помню тот день. Прибегаю домой с катка, влетаю в комнату и замираю на месте: мама лежит на диване и плачет, на полу письмо валяется. Схватила она меня, целует, чуть меня не задушила. Федя, говорит, погиб, братик твой. А я в толк не возьму: как это можно в наше время погибнуть? Неужто, думаю, опять война с фашистами началась и мне никто до сих пор не сказал об этом? Помню, так мне стало досадно, что я маленький и меня на фронт не возьмут и я не сумею отомстить за Федю. Мировой парень был, высокий, сильный. Актером мечтал стать. После школы не поступил во ВГИК, собирался после службы…

Внезапно Большаков крикнул:

— Смирно!

Солдаты повскакали со своих мест, суетливо одергивали гимнастерки, но тут же опять расслабились, начали садиться: прыгнувший в палатку вместе со старшим лейтенантом Саймановым майор Бесчасный торопливо опередил их командой «вольно». Он подошел к печке и растопырил над ней красные руки.

— У вас по какому поводу сабантуй? — спросил он с прищуром.

— Рядовому Цветкову стукнуло двадцать шесть лет, товарищ майор. Решили отметить, — отрапортовал замкомвзвода.

Родион густо покраснел, но не от счастливого смущения, а от обидной мысли, что сейчас старший лейтенант Сайманов, которому он поведал на посту про свой настоящий день рождения, может нечаянно все испортить. Но, очевидно, замполит дивизиона забыл про тот случайный разговор, потому что с искренним участием присоединился к поздравлениям начальника штаба.

— Выпейте с солдатами по кружечке чайку, товарищи офицеры, — удачно ввернул Большаков, когда наступила непонятная заминка.

— Не откажемся, — согласился майор.

Газарян, перехватив знакомое подмигивание замкомвзвода, вынырнул из палатки и вскоре вернулся с закопченным алюминиевым чайником, стал ловко разливать дымящийся чай по кружкам. Офицеры сняли шайки, пригладили волосы, расстегнули верхние пуговицы на шинелях. Майор Бесчасный, дуя на кипяток, еще раз цепко ощупал солдатские лица, словно лишний раз хотел в чем-то убедиться.

— О чем вы сейчас так бурно дискутировали? — спросил он, отхлебывая чай быстрыми экономными глотками, и почему-то остановил взгляд на Цветкове.

Родиону стало неловко оттого, что он не умеет скрыть свою радость.

— Мы ворошим бренные пожитки своей юности, товарищ майор, — с готовностью усмехнулся он. — Творим самосуд над ней, над своей совестью. Мы вдруг представили: а что если завтра в бой?..

С обветренного скуластого лица начальника штаба полка, настроенного на шутку, схлынула обычная насмешливость, и лицо его обрело ту сосредоточенную непривлекательную властность, с которой он разглядывал в бинокль район будущих учебных действий или что-то чертил на карте.

— И к чему вы пришли? — не скоро спросил он.

— Мы почувствовали себя взрослыми, — сказал Родион и, встретившись с испытующими глазами Сайманова, досадливо покраснел: вышло банально. К тому же опять кольнул проклятый стыд: вспомнился обидный для него возраст замполита.

— Это уже много, — строго улыбнулся майор, украдкой покосившись на старшего лейтенанта. — Только взрослый человек умеет осознать всю меру ответственности, возложенной на него тысячами людей. Ну и как, готовы ли вы в бой, если завтра тревога?