Выскоблив штык-ножом ямку, Родион поставил бревно на попа и пошел вправо, шевеля затвердевшими губами: раз, два, три… Это успокаивало его, отвлекало, но не надолго. Разгоряченное бегом тело быстро остужалось, пальцы не сгибались. После двух кругов Родион уже не нашел бревно, и ему стало совсем тоскливо, словно он потерял самое дорогое в жизни. Вскоре он поймал себя на том, что ищет не лагерь, а это проклятое бревно, морозный смолистый дух которого еще веял в памяти. Но когда он понял, что бесполезно теряет время, то бессильно опустился на снег и в остервенении заколотил кулаками о землю.

Колька бросил в ненасытную прорву времянки последнее полешко и пошел будить Большакова.

— Товарищ старший сержант, дрова кончились. Цветков убег за бревном и как сгинул. Может, на губу попал?

Большаков свесил ноги в яму и долго сидел в позе буддийского монаха, с полузакрытыми глазами. Наконец очухался от дремы и сердито уставился на Кольку.

— За каким бревном? Вечно мудрит профессор. А ты что, ослеп? Вон в углу под плащ-палаткой целый склад дров. Махарадзе вечером нарубил. И давно Цветкова нет?

— Около часа.

Большаков, как ужаленный, спрыгнул на землю.

— Растяпа. До сих пор молчал.

Он вынырнул на улицу и побежал к караульной палатке. Придавив отяжелевшим лбом узенький кулачок, дремал у печки лейтенант Гарин. На худой мальчишеской шее остро выпирали позвонки. Зажатая в коленях книга шлепнулась на поленья и раскрылась на фотографии Льва Толстого.

— Товарищ лейтенант, к вам Цветков не попадал из второго дивизиона? За бревном пошел.

Гарин неторопливо поднял книгу и задумчиво поглядел на фотографию, вспыхнувшую красным глянцевым светом.

— Кто такой Цветков — я не знаю. Зачем ему понадобилось бревно — тоже. А вот Лев Толстой был великий человек, — вздохнул он с грустной улыбкой.

— Я не шучу, я серьезно, товарищ лейтенант, — в сердцах крикнул Большаков.

— А разве я не серьезно? — в лукавом изумлении раздвинул брови Гарин, любивший подтрунивать над солдатами.

— Его случайно не Родионом зовут? — приподнялся на нарах длинный рябой солдат.

— Родионом. Ты где его видел?

— На пятом посту. Мы калякали о смысле жизни, и он поволок бревно. Занятный парнишка…

Большаков не дослушал Кремнева и выметнулся из палатки. Прибежав к штабной будке, он забарабанил в окно. В дверь выглянул замполит.

— Цветков пропал, товарищ старший лейтенант. Вздумалось ему бревно искать ночью. Уже час где-то плутает, — еле выдавил Большаков, по-рыбьи глотая воздух.

Сайманов молча нырнул в будку и вскоре стремительно вынырнул из нее, крикнув на ходу: «Объявляй тревогу всему дивизиону. Я к командиру полка».

В палатке взвода управления уже давно не спали, и команда Большакова застала всех одетыми. Ребята набрасывались то на растерянного Махарадзе за его дурную привычку запихивать дрова куда-то в угол, под всякое тряпье, то на подавленного Фомина за то, что отпустил Цветкова в такую собачью круговерть.

Через несколько минут гвардейский артиллерийский полк уже выстроился по тревоге возле опустевших палаток. Командир полка, тяжелым кряжем маячивший в темноте, коротко объяснил задачу и приказал каждому дивизиону разойтись плотной цепью в трех направлениях.

Колька шагал в одной цепи с Большаковым, прикрывая лицо толстыми домашними рукавицами, которые при жизни связала ему бабушка. От этих рукавиц становилось еще горше — почему он не дал их Цветкову? Байковые-то не больно греют. А ведь Родион плутает сейчас по степи без шинели, в одном ватнике. Хорошо, что еще штык-нож прихватил: мало ли чего. Колька буравил глазами вспененную муть и молил бога не отстать от ребят, чтобы первым увидеть Цветкова. Ему казалось, что только он сумеет найти его первым в этой предсмертной обжигающей свистопляске зимы. Чувство неясной вины перед Родионом не покидало его, словно он пропустил в нем что-то важное, чего не имел права пропускать. Сейчас ему захотелось увидеть Родиона, сказать ему, что он хороший парень и что зря он пренебрегал им, Колькой Фоминым. Колька и не догадывался, что сейчас каждый солдат в этой неслучайной цепи осознает себя тем же необходимым звеном, что и он, и думает точно так же, подчиняясь закону человеческого добра. Каждый вдруг понял, что это и есть самая главная мудрость в жизни: чувствовать рядом ближнего, чтобы не выйти из общей цепи раньше положенного судьбой срока…

Уже около часа кружил артиллерийский полк по взмыленным сопкам, но встретил только одинокое черное дерево, вскормленное и умерщвленное этой безрадостной землей. Ветер жег лицо, он зашпаклевывал рот и леденил тело. Солдаты часто падали, оступаясь в припорошенные снегом колдобины. Большаков поднимал Кольку за воротник шинели, словно щенка из воды, и кричал в ухо:

— Беги к тягачу, согрейся.

— Не пойду! — внезапно окрысился Колька.

— Я тебе приказываю! — вдруг сорвался замкомвзвода, захлебываясь ветром.