Я вижу медный поднос с апельсинами. Девочка сидит за столом и мастерит рождественский венок. Снова сильные ручки в постоянном движении. «Эта свечка для меня, эта — для тебя, эта для — Никласа, а последняя — для бабушки и дедушки…»

Помню нашу прогулку в парке. Мы свернули с песчаной дорожки и бредем по сочной зеленой траве. Неожиданно Андреа опускается на корточки, сосредоточенно наблюдает за чем-то некоторое время, потом поднимается, сжимая в пальчиках крохотную улитку, кладет этот малюсенький домик на ладошку, и глаза ее полны печали и сострадания: «Почему маленькая улитка живет совсем одна в своем домике?»

Семья. Держаться вместе. Сидеть за одним столом. Вместе слушать музыку, смотреть детективы по пятницам. Вместе завтракать. Эта общность была чем-то священным для Андреа. Это Андреа научила меня, что значит слово «семья». Я всегда чувствовала силу, исходящую от моей дочери. Андреа отдает, не пытаясь сразу же получить назад. И это будет всегда, всю ее жизнь. Она будет лучше, чем я, готовить, шить и печь, будет беззаветно играть со своими детьми и превратит клише, которые я в свое время поставила под сомнение, в реальность. Будет думать сердцем чаще, чем это делала я. Конечно, она станет делать ошибки, переживать разочарования. Рождественские венки будут увядать, рецепты тортов желтеть, а ее дочери захотят стать чем-то совсем иным, чем была их мать. Художницами, врачами, политиками. Они захотят быть эмансипированными, удачливыми. Как их бабушка.

Андреа открыла глаза.

Я пожала ее руку:

— Как ты, моя маленькая?

Она вздохнула.

— Я так рада, что ты сохранила своего малыша.

Она сжала губы, не веря в мою радость.

— Ты же была против…

Я отпустила ее руку. Для одних опыт — тяжелая ноша, для других он естествен.

— Мне стало ясно, что ты права. Что свой опыт я не могу проецировать на тебя.

Мы немного помолчали. Потом Андреа повернулась на спину и уставилась в потолок.

— Жизнь такая… причудливая. С ума сойти. Я ненавижу болезни, больницы, но пока находишься здесь, в состоянии вынужденного покоя, самые разные мысли лезут в голову. Я о многом передумала, мама, пока лежала здесь. — Она улыбнулась. — Скорее всего я стану служащей. Учительницей например. Я не знаю другой специальности, более подходящей для семейных планов. Учителя воспитывают своих детей, помня о своем образовании, и у них это выходит лучше, чем у остальных смертных.

Я рассмеялась:

— Уж не зависть ли слышится в твоем голосе?

— Я просто лопаюсь от зависти, когда думаю об учительницах, — ответила Андреа.

На следующий вечер я пригласила Давида на ужин. Уже во время приготовления ужина я чувствовала, как мужество покидает меня. Ярко-фиолетовые блестящие баклажаны, лопающиеся под ножом, желтые стручки перца в салате, розовая лососина — я видела все это глазами Давида, поскольку он находил удовольствие в разнообразии красок и звуков и любил мое оформление блюд на столе. В последний раз я делаю это для него. Странно. Он, ни о чем не подозревая, идет ко мне, а наша разлука уже началась. Как тогда, в месяцы болезни моего отца, когда врач мог пообещать лишь еще чуть-чуть времени. С каждым посещением отец казался мне еще немного меньше, потому что каждый мой приход забирал еще частичку времени его жизни. На самом деле мы расстались с Давидом, когда умер Георг. И решение Давида переехать в Стокгольм, которое он принял, не спросив меня, не поинтересовавшись, отвечает ли это моим желаниям, означало начало прощальной симфонии. Две скрипки-соло стихают последними, но все же умолкают и они. И изменить это невозможно.

Он принес мне тюльпаны. Я открыла шкатулку, которую он подарил мне на день рождения. Браслет с маленькими рубинами.

— Я не могу принять это, Давид.

Он сказал, что это выражение его чувств ко мне. Нечто вроде подарка к помолвке.

И тогда я нанесла последний удар. Я сказала, что не поеду с ним в Стокгольм. Что я не хочу бросать свою работу в издательстве, не хочу уезжать отсюда, с юга Германии. Что я понятия не имею, чем могла бы заниматься в Стокгольме, этот город для меня — не больше чем название, за которым несколько расхожих понятий: замок, порт, Нобелевская премия, король по имени Карл Густав, очень холодная зима, волшебное, изумительное, но короткое лето. Шведская стенка, шведский стол, шведская семья.

Давид поднял голову и улыбнулся. В его улыбке уже была изрядная доля печали, он понял, что мое решение окончательное.

— Я не могу, Давид. Я не хочу уходить со своей должности. Она слишком важна для меня.

— Важнее меня?

Совершенно женский вопрос. И я отреагировала так же двусмысленно, как это обычно делают мужчины:

— Конечно, не важнее моих чувств к тебе. Но для меня это — вопрос существования, и не только в материальном смысле. Чего стоит партнерство, ради которого приходится отрекаться — пусть и частично — от смысла своей жизни? — И пошутила: — Радости материнства для меня позади, так что же я буду делать в новой жизни?

— Почему же позади? — тихо спросил Давид.

— Мне уже тридцать восемь.

— Еще не слишком много. — В его глазах появился проблеск надежды.

Это была уже не прощальная симфония, скорее приглашение на танец. Позволь мне, позволь нам начать жизнь сначала, позволь снова почувствовать ее прелесть, ведь еще не поздно: другая страна, другой дом, другой ребенок. Позволь пригласить тебя на танец с жизнью, где есть муж, жена, любовь, зачатие — что за радостный хоровод! Возвращение к вечным ценностям, к Божьим закономерностям… Но этот Бог по воле людей принял мужское обличье, поэтому я не доверяю его законам.