Наступление вермахта на Москву было сорвано упорным сопротивлением и контрнаступлением наших войск, потерявших при этом 1,3 млн человек. Вместе со всеми я воспрянул духом, ободренный обещанием Сталина: «Будет и на нашей улице праздник». Но вслед за тем, в 1942 г., он вновь грубо просчитался, не разгадав стратегических замыслов противника. Поражения Красной армии под Ржевом, Воронежем, Харьковом, в Крыму позволили немцам подойти к Сталинграду и Северному Кавказу. Мой отец, солдат-фронтовик, рассказывал о сталинском приказе № 227 («Ни шагу назад!»), обязавшем заградотряды «в случае паники и беспорядочного отхода расстреливать на месте паникеров и трусов». Причем отец не помнил, чтобы бойцы шли в атаку с криками «За Сталина!». Гитлеровские полчища героическими усилиями советских воинов были остановлены у стен Сталинграда, затем окружены и уничтожены.

С ликованием встречал я наши последующие победы, которые в школе заучивал как «десять сталинских ударов». Откуда было мне знать, во что обходился нам каждый из них? Киев по требованию Сталина вопреки здравому смыслу был взят нашими войсками штурмом к 7 ноября 1943 г. ценой жизни 317 тыс. наших солдат. А в битве за Берлин, ставшей делом политической амбиции «великого полководца» в игре на опережение союзников, мы потеряли 350 тыс. воинов. Сталин безжалостно пожертвовал молоху войны 27 млн советских граждан, включая 8,8 млн военнослужащих. Эта страшные цифры стали мне известны лишь спустя десятки лет. Но уже тогда я стал задумываться о характере войны, цене победы и роли в ней Сталина.

С восхищением смотрел я документальный фильм о параде Победы, но меня смутило, что принимал его маршал Жуков, а не генералиссимус Сталин. Беседуя об этом с другом, я посчитал, что вождь из скромности отказался от почетной роли ради своего любимца. «А может быть, Сталину просто стыдно за наши огромные потери?» — предположил мой собеседник, но я отверг эту ересь. Однако сталинский тост на приеме в Кремле в честь командующих войсками покоробил меня, особенно его заявление, что русский народ — наиболее выдающаяся нация и руководящая сила среди всех народов нашей страны. Читая эту бестактную здравицу, я размышлял: «А разве другие народы не являются выдающимися? Разве они меньше верили правительству и не жертвовали всем ради победы?» Со временем я понял: популистское заигрывание с «титульной нацией», которая покорно терпела тиранию Сталина, было поворотом от болтовни насчет дружбы народов к великорусскому шовинизму, оборотной стороной которого стал государственный антисемитизм.

Именно в тот период начала открыто проявляться враждебность к «жидам» среди населения, а в Киеве дошло до еврейского погрома. Агрессивность антисемитов, как правило, не пресекалась и косвенно поощрялась властями. Хрущев с ведома Сталина чинил евреям, приезжавшим из эвакуации, всяческие преграды в их стремлении вернуть свои довоенные квартиры, имущество, получить прописку и работу. Письма жертв произвола в ЦК партии и лично Сталину не находили поддержки, более того, авторы одного из них были репрессированы. До войны Сталин публично осуждал антисемитизм, но мы не ведали о начавшейся уже тогда «этнической чистке» партгосаппарата по его указанию. В послевоенные годы борьба с «еврейским засильем» в учреждениях и на предприятиях происходила на моих глазах. И я на себе почувствовал эту дискриминацию, когда с золотой медалью не смог поступить ни на факультет международных отношений Киевского университета, ни на юрфак. Только на философском у меня взяли документы лишь потому, что там был недобор абитуриентов. А после окончания КГУ с «красным» дипломом я не был принят в аспирантуру, несмотря на рекомендацию кафедры.

Народ-победитель ждал от «вдохновителя и организатора всех наших побед» существенного повышения благосостояния и демократизации общества. А получил хроническую материальную нужду, ужесточение цензуры и бессилие перед произволом госчиновников и партбюрократов. Зато наша армия имела атомное оружие и оставалась самой большой в мире, возводились «великие стройки коммунизма» и осуществлялись грандиозные «сталинские планы преобразования природы». А мы все еще продолжали верить в преимущества социализма и грядущую победу коммунизма. И причины социальных пороков усматривали в неблаговидных действиях отдельных местных руководителей, о которых Сталин почему-то не знал.

Хотя ореол «спасителя отечества» и «отца народов» постепенно тускнел, он все еще доминировал в наших умах. Когда я в компании соучеников встречал новый, 1947 год, один из нас произнес тост «за товарища Сталина», и мы стоя гаркнули «ура». Именно в тот период культ его личности достиг своего апогея. В печати и на радио, в произведениях литературы и искусства Сталина возвеличивали до абсурда. На съездах и собраниях одно лишь упоминание его имени вызывало бурные овации, а он снисходительно поощрял безудержное славословие в свой адрес. Всюду возводились его гигантские статуи, отношение множества людей к нему превратилось в идолопоклонство. «Корифея науки» славили как «гениального творца» трудов по истории компартии, проблемам политэкономии и языкознания, а кибернетику, генетику, лингвистику Марра объявили «буржуазными лженауками».

В атмосфере разжигания «холодной войны» параноидальная боязнь инакомыслия советских граждан побуждала Сталина усиливать преследование свободы творчества и личных контактов с «растленным» Западом. Я с возрастающей тревогой воспринимал идеологические гонения на Зощенко, Ахматову и редакторов, осмелившихся публиковать их «безыдейные», «аполитичные» произведения, преследования литераторов, режиссеров, композиторов, историков за «антипатриотизм» и «преклонение перед Западом». Велась яростная борьба за утверждение «отечественных приоритетов» и разоблачение буржуазной культуры и образа жизни.

Особенно опасным было нарастание в этих репрессиях юдофобских тенденций. Явно антисемитский характер носила борьба против «космополитов», чьи псевдонимы сопровождались публичной расшифровкой «одиозных» фамилий. Из Киевского университета изгнали почти всех преподавателей-евреев. Группу студентов на моем факультете обвинили в буржуазном национализме и сионизме, их арестовали только за то, что они интересовались историей и культурой еврейского народа. Я сам едва не попал под жернова агитпроповской машины, заявив на семинаре, что в поэзии Пушкина имелся байронический цикл. Мне тут же приклеили ярлык клеветника на великого русского поэта, пригрозив исключением из комсомола и университета, но, к счастью, дело ограничилось строгим выговором.