Нет, тайна сия великая есть; одному еще и по плечу, а вдвоем никак не снести.

7 марта, раннее утро. Ко всему можно привыкнуть, привыкаю и к этому. Еще одна любопытная деталь. Оказывается, я могу теперь при некотором усилии кое-что вспомнить… из жизни капитана Максимова. Собственно, из своей прошлой жизни.

Ну, например, нынче. Проснулся, на дворе темно, вставать рано. Чем заняться? Лежал в подвешенном состоянии между сном и бодрствованием, думал о капитане, каков тот был в молодости. И вдруг… перед очами ресторан, многолюдье, оркестрик. Хорошо кругом, разгульно; мне двадцать пять, штурманец, недавно из далекого плавания. Девушка красивая за соседним столом в компании славных подружек. Она с южного солнышка откуда-то, стройная, загорелая, с золотыми, выгоревшими волосами. А я из проклятого Лабрадорского моря, промерз за Полярным кругом, потому и потянуло к южаночке отогреться.

Деньги в кармане водились. Выскочил, Веруне позвонил: на вахте, мол, нынче подменяю старпома. Моя Веруня в жизни строга, со стороны не подступись. В женихах три года хожу-ухаживаю, а все без результата. И нравится она мне именно за это, за строгость свою: такая королева теперь редкость! Ничего, моя будет; люблю, женюсь вскорости… но! Шесть месяцев во льдах Лабрадора, живой я или уже замороженный? А тут такая южаночка дразнится… Вот, говорят, Петрарка, поэт, сгорал от любви к одной крале, а сам из борделей не вылазил, чтобы, значит, как-то не допустить самовозгорания… Чиф в рейсе травил, нашему старпому я верю. “Как хороши, как чудны были розы” — это знаю. А Петрарку нет, не читал. И Пушкин был по женской части хорош! И вообще, жить хорошо и жизнь хороша, как сказал хорошо один мой хороший знакомый — маслопупый механик. Проводим дамочку, если вон тот чернявенький за соседним столом — глаза-уголья! — не опередит.

…Нет, не опередил, но помешал, скотина. Уже из ресторана шли, я с Анжеликой под ручку; рука у нее прохладная с бархатными волосками. Умереть можно. Но тут из-за угла неожиданно тот, с пылающими шарами, выкатил. Да не один. Пришлось выяснять отношения. В свалке саданули меня остреньким под бок. Ах, как хорошо саданули! Наяву будто: клубок тел, острая боль в боку, вскрик…

Я в самом деле вскричал и вскочил с постели. Зажег свет. У нижнего ребра по правой стороне алела полоска, даже как будто копились капельки крови.

Ну, дорогой штурманец… будущий кэп Максимов, мы так не договаривались. А как? Разве мы как-нибудь с тобой договаривались?

Прижег полоску одеколоном; ничего, пройдет. Однако… Как объяснить все это? И вообще, можно ли, надо ли объяснять умом? Ну с памятью, с переживаниями (когда я, Славик, уже и не Славик совсем, а другой, молодой красивый штурманец после рейса) ладно, с этим как-нибудь утрясется, привыкну. Почему удар, как наяву, боль, даже капельки крови? А если в следующий раз моего хорошего приятеля начнут бить палками по голове, мне, что остается — визжать и плакать?

…Все проходит, и это прошло. Я несколько успокоился, снова лег. Задремал будто… Больница, палата четырехместная; полосатые, перебинтованные, хмурые рожи… Все койки заняты, а у моей, что у окна, на тумбочке — цветы. Прекрасные гвоздики, пять штук. И она, Верунчик, рядышком в белом халатике поверх сарафана. “Ну как ты, Максимка, мог?!” — “Да уж вот так, оплошал. Больше не буду”.

Совсем, как у маленького, получилось: больше не буду. Обоим смешно, а мне, Максимке, смеяться сейчас очень даже полезно.

7 марта, вечер. Предпраздничный суматошный день. Мотался по городу… ну хотя бы чего съедобного! Купил пряников, отстоял очередь за тортом. У метро в киосках почему-то одни тюльпаны. А мне гвоздики нужны. Гвоздики! гвоздики! словно зациклило. На рынке достал за космическую цену. Там же, не считаясь с деньгами, накупил уже заморские для нас диковины: алма-атинских яблочек, ташкентской кураги, азербайджанских гранатов… В кооперативной будочке приобрел шампанское; за подобную цену раньше я мог купить игристого два-три ящика.

После обеда выкроил полчаса на медитацию. Без особого труда прошел слои сознания — возвышенного, интуитивного, озаренного… Состояние всезнания, всемогущества, гениальности… Жаль, что воз вращение назад, в привычную физическую сферу ума, приносит лишь отблеск Истины, воспоминание о ее всеобьемности. Трудно выразить свое состояние доступнее. Да и не в этом дело. Для меня, пожалуй, важнее сама Информация, добытая из Над-Разума. Или из Информативного поля Земли. Или из Ноосферы Вернадского. Словно бы просмотрел киноленту о себе, о счастливом дне своей жизни. Может, даже самом счастливом. И той, недлинной жизни, и этой, короткой пока, но тоже едва не оборвавшейся; именно такое убеждение осталось: мой самый счастливый день. Он состоял из взаимной любви и взаимных сюрпризов…

Мы отдыхали в изумительном местечке: с одной стороны, теплый залив, с другой — прохладное Балтийское море, а посредине раскаленные дюны длинной и изогнутой, как сабля, Куршской косы, острова буйной зелени, медные сосны, чернолесье, обилие малины, земляники, смородины… И даже пруд был недалеко от поселка Рыбачьего, богатый карасями, кувшинками и лягушками.

Я проснулся еще затемно, неслышно покинул домишко, а с солнцем, к Вериному подъему, уже принес ведерко карасей; и это был мой первый, мой ранний сюрприз. Я любил и был любим, и нам обоим нравилось делать другу подарки. Эта песчаная коса, это райское место — мой неожиданный даже для самого себя сюрприз любимой подруге: калининградский приятель-морячок обещал славный отдых, сладкий медовый месяц; так и случилось. Я поверил ему, вытащил Веруню из каменных джунглей на Неве.