“Скорая” прибыла часа через два. К этому времена Вере Васильевне стало как будто легче. Но сестра все-таки сделала укол: “На всякий случай, для стимула, чтобы не вызывали ночью повторно…”. Причем у нее оказался единственный шприц с единственной драгоценной иглой. Она просто тряслась над своим сокровищем. “Чему удивляться, — откровенничала сестра, — в больнице обыкновенных скальпелей нет; после операции больных обрабатывают… керосинчиком!”. Подумать только, несчастных живых людей кромсают лезвием безопаски… заштопывают обыкновенными суровыми нитками… обрабатывают керосином… В каком веке живем? Что там мои трансцендентальные чудеса по сравнению с перестроечной медициной.

24 марта. Меня уволили с работы. Причем никаких двух недель на размышление. Весь отдел разогнали. Кто порасторопнее, переметнулся в другие лаборатории в надежде удержаться; я барахтаться не стал. Меня никто не возьмет. Раньше, может, и взяли бы, но теперь… О том, что я выкарабкался с того света, в институте знают, конечно. А раз так… что ж, раз такой живучий, устраивайся сам, работай локтями. Мы все показывали на Запад и осуждали: “Законы джунглей!”; теперь эти джунгли хлынули к нам как некий даже прогресс, достижение.

Леня звонил: не унывай! Времена смутные, вписывайся в систему. Сам он, кажется, вписался неплохо. К нему, как к народному целителю, очереди. Работает через день в двух поликлиниках. Летом заготавливает травы, зимой реализует. Приобщил к работе Илюшу; тот вроде ассистента при нем, составляет “букетики”. Леня весь в деле, 6 своих больных, замученных экземами, язвами, бессонницей, головными болями… Недавно мы поговорили по душам. “Леня, у тебя остается время, хотя бы на Пранаяму? Хотя бы на работу с Кундалини, с предметными и прозрачными средами?” — “Ну что ты, старина, какое время? Кундалини и прозрачными средами буду заниматься летом на Байкале”.

Вот этого и не понимаю. Второстепенное, бытовое заслонило главное. Десять лет адских усилий, самоотречения, столько достиг! И вдруг… “вписался” в современное сумасшествие, иные задачи. Конечно, надо как-то выживать, но! Лучше сидеть на хлебе с водой, редькой одной питаться, чем предавать главное в своей жизни — идею. Извини, Леня, я не осуждаю, а может, себя подобными мыслями поддерживаю, предупреждаю.

Леня и мне предложил для начала заняться… хвойным бизнесом. Запасать в лесу зеленые иголки, толочь, на них спрос. Нет, погожу. Что-то открывается во мне, причем стремительно, прямо-таки с космической скоростью. Прорыв в иные Сферы Сознания, связь с Учителем, удивительная Информация от него — об этом только мечтать. Главное, не иметь привязанности к результатам работы — любой, которую выполняешь на сегодняшний день. Я этого достиг, привязанности к результатам нет. Следующий этап — не иметь привязанности к самой работе. Кажется, и в этом мне помогает государство и само наше время.

P.S. Я не в отчаянии; правда, оно приближается порой, но тут следует быть начеку, глушить его, растворять в самих истоках, как мысли в медитации. “Люди не спят по ночам; не сами заботы их убивают, а мысли о них!” Успокаивать ум, делать прозрачным! Закрывать двери на ключ перед назойливыми мыслями! Контроль! Всегда и всюду контроль — в этом и заключается искусство медитации. Как наставляет Вадим Николаевич: “Продавщица на тебя орет, ногами топает, и ты уже готов сорваться в ответ… но! Осознавай себя. Осознавай пространство, в котором и ты, и эта продавщица. Будь здесь и теперь. Отключай мысли и с ними отключишь свое раздражение.

Да, продавщицу следует не осуждать — только жалеть. Несчастная не проснулась к духовной жизни, не ведает, что творит. Ты же вступил на тропу Воина, осознавай ответственность каждого своего слова, шага, поступка”.

27 марта. Вадим Николаевич бросил в багажник “Жигулей” второй гибралтарский ковер. Подобное к подобному — закон парности.

28 марта, утро. Понемногу познаю себя… то бишь капитана Максимова. Для чего? Не знаю. Вероятно, помимо естественного любопытства — странно все-таки, к своей жизни, есть еще что-то. Что? Желание познать себя прошлого, чтобы не повторять грубых ошибок? Нет, вряд ли. Мы слишком разные. Мне даже неловко за своего капитана, уж больно непредсказуем, стихиен. Как только справлялась с таким Вера Васильевна? Чем держала? Своей кротостью, тишиной, то есть противоположностью?

И еще одна мысль не дает покоя. Два дня назад в медитации я увидел какого-то черного бородача, хмурого, даже, кажется, забитого; он все стучал молотком, тачал сапоги. А рядом женщина вертелась, фурия, злой дух, все орала и орала на мужа. Ребятишек вокруг — тьма. И все — их собственность, больше десятка. Бородач все постукивал молотком, напевал под нос, фурия все кричала. И жила та пара в прошлом веке в Италии, это мне было известно доподлинно. Я знал к тому же: сапожник и есть кэп Максимов в своем предыдущем воплощении, а крикливая жена его… Бог мой! — не кто иная, как Вера Васильевна, тоже, естественно, в прошлом.

Выходит, они не одну жизнь вместе? То она буйная, а то он— почему? То детей нарожали — не прокормить, а то ни одного Господь не послал, в чем дело? Безусловно, все это карма, карма. Прочные, неразрубленные узлы… и тянутся отношения из одной жизни в другую, меняясь знаками. Это и есть нескончаемое “колесо сансары”. “Никто не принуждает жить и никто иной не заставляет вас умирать…”

P.S. Послушать иных… тот в прошлом Бетховен, а эта никак не меньше мятежной Жанны д'Арк или королевы Стюарт. Мне похвастаться, право, нечем, у меня линия простая: сапожник Джузеппе, мореход, младший научный сотрудник… Не ярко? Но зато какой-никакой прогресс. Правда, недавно выгнали с работы, теперь я на положении бродяги неизвестно в какой стране под странным названием СНГ.